Пора чудес

Одним махом, свидетельствовавшим о его атлетических ногах, Штарк взмыл из постели и забрал руку отца в свою руку:

— Это известный писатель. Один из самых известных!

— Он раввина оскорбил! Пускай оскорбляет нас. На то есть достаточно хороших резонов — но чтобы не смел оскорблять раввина!..

— Не умышленно ведь, — пытался заступиться Штарк.

— Пусть просит прощения раз так. Пускай повинится перед раввином. Нам его извинений не надо, ничто нам уже не поможет. Но раввин!..

— Мне не нужно извинений, — отмахнулся раввин.

— Но мы не простим!

Сила клокотала в этом рое, рвавшемся покарать отца.

— Не стану извиняться за грехи, которых у меня нету, — стоял на своем отец.

— Вы раввина оскорбили, — настаивал тощий старик, облаченный в полосатую пижаму. — Это оскорбление не даст вам покою на веки вечные!

— Не удивляюсь, что их ненавидят! — зарычал на них отец.

— Просите прощения у раввина.

— Мне не надо извинений. Оставьте его, — сказал раввин и двинулся по коридору.

Враждебный клубок тотчас словно распался. Люди вернулись на свои мрачные кровати, и раввин простер обе свои длинные руки в дымном воздухе, словно в попытке дотронуться до какого-то незримого предмета. ”Нечего говорить. Не стоит даром тратить слова”, — сказал старик в полосатой пижаме. Восковые свечки на полке густо коптили. Отец пристыженно уставился в пол. Штарк попробовал ободрить его, но отец был совершенно подавлен и не издал больше ни звука. Даже когда прощались, он не сказал Штарку: ”До свидания”. Штарк проводил нас к выходу. Ермолка и ”талит-катан” придавали ему теперь вид рослого торговца, ссутулившегося под бременем своей работы.

— Подайте милостыню, — обратился кто-то к маме.

Мама подала ему банкноту, и он поцеловал ей руку и благословил ее. Руки отца, еще недавно полные энергии, повисли. Нищий и ко мне пристал с вопросом:

— Знаешь ли ты Пятикнижие, мальчик?

— Нет.

— Жалко, — сказал нищий.

Я не мог понять, сочувствие это или насмешка. Его лицо было лишено всякого выражения.

Мы долго бродили по сумрачным переулкам маленького городка. Выпили кофе и закусили бутербродами. Потом сидели в маленьком переполненном трактире, где отец пил пиво. Он пил, приговаривая, что пиво освежает его. Меня удивляло, что он говорит о себе подобным образом.

Ранние сумерки опустились на заборы, в окнах зажглись огни. Длинная тень, тень церковной колокольни пала на мостовую и растворилась в ранней темноте.

— Ты видела? — внезапно спросил отец.

— Что именно?

— Такие они! Неудивительно, что их ненавидят.

И опять мы бродили по пустым улицам, утопая в углубляющемся мраке. Небритое лицо отца — словно он один из тех поденщиков, которые после работы напиваются, и потом их ведут домой.

Но и после, в поезде, он не переставал ругать евреев всякого сорта, как мыши шныряющих по Австрии; в сущности, повсюду. Мама все время пыталась его утихомирить. Ее мягкость только подогревала в нем злобу. Он и Штарка не помиловал. Человек, который лезет в такое проклятие, не лучше их самих.

Отец надолго погрузился в меланхолию. Лицо покрылось желтыми пятнами, на губах заиграла дрожь. Мама отправилась искать убежище у больных и у обездоленных в заведениях закрытого типа.

Оправившись от огорчения, отец заперся в своем кабинете. Он писал, а по вечерам читал письма Терезы. Прозрачные описания снова воодушевили его. Отец считал, что их надо перепечатать и издать, как свидетельство подлинного религиозного чувства.

11

Осень пришла, и отец решил положить конец ненависти, которая брала нас в кольцо. К тому времени мы были уже изолированы, отвергнуты; без друзей, в самой гуще безвременья. Я еще ходил в школу, сдавал экзамены, но вокруг нас уже все дышало бестолочью, веселым отчаянием, горечью близящейся развязки; и эти мои уроки, тетрадки и книжки — маленькое сумасшествие внутри одиночества, которое обкладывало нас. Рядом, в клубе, кутили до поздней ночи парни и девицы. Под утро они пинали нашу дверь: евреи!

И маленький город, который некогда знал умеренность, спокойствие, сдержанность, бурлил теперь буйным весельем, и мы в нем были выставлены напоказ, как в клетке, осмеяны и закупорены ненавистью. На помощь отцу не пришел никто из наших многочисленных приятелей. Общество сторонников взаимопонимания между евреями и христианами, в котором отец участвовал долго и активно, став под конец редактором его журнала, закрыло свои отделения. Всю движимость распродали с молотка, и отца перестали приглашать на заседания городского совета. И почтовый ящик, знававший прежде неожиданные письма, журналы и книги, теперь был пуст, одни счета за свет и воду и предупреждения по поводу просроченных платежей.