Пора, мой друг, пора

Струйки дождя на окнах напомнили мне балтийские наши дожди и все города, по которым мы кочевали с Тамаркой: Калининград, Лиепая, Пярну… Как мы сидим с ней, бывало, обнявшись на кровати и поем: «Мы с тобой два берега у одной реки», а за окном дождь, Тамарка ногой коляску качает, а дочка только носиком посвистывает. Горе ей со мной, жене моей: все меня носит по разным местам, и дружки у меня все шальные какие-то попадаются, можно сказать, энтузиасты дальних дорог.

Валя пустил в ход алычовую. Она была сладкая и напомнила мне утренний торт. Но все же она ударяла – как-никак двадцать пять градусов.

– А у меня жена артистка, Петрович, – сказал Валя.

– А-а, – улыбнулся Мухин, – с их сестрой тяжело. Фокусы разные…

– Ну да, – сказал Валя, – комплексы там всякие…

– Знаешь, – сказал я ему, – если уж она в Березань приехала, значит без всяких финтов. Такое мое мнение.

– Да, может быть, это и не она? Может, тебе померещилось, Серега?

– Что же ты не сходил в Дом приезжих?

– Боюсь, – тихо сказал Валька, кореш мой.

Мы стали обсуждать все его дела, но, конечно, путного ничего сказать не могли. Мухин, должно быть, представлял на месте Тани свою вдову, а я то ли Тамарку, то ли крановщицу Машу с ее стихами. А ведь такая девка, как Таня, стихов своему дружку не напишет. Потом мы допили алычовую и замолчали, размечтались каждый о своем. Мухин журнал листал, Валька крутил приемник, а я в потолок смотрел.

– Я хочу простоты, – вдруг с жаром сказал Валька. – Простых, естественных человеческих чувств и ясности. Хочу стоять за своих друзей и любить свою жену, своих детей, жалеть людей, делать для них что-то хорошее, никому не делать зла. И хватит с меня драк. Все эти разговоры о сложности, жизнь вразброд – удобная питательная среда для подонков всех мастей.

Я хочу чувствовать каждого встречного, чувствовать жизнь до последней нитки, до каждого перышка в небе. Ведь бывают такие моменты, когда ты чувствуешь жизнь сполна, всю – без края… без укоров совести, без разлада… весело и юно… и мудро. Она в тебе, и ты в ней… Ты понимаешь меня, Серега?

– Угу, – сказал я.

– У тебя были такие моменты?

– Были, – сказал я. – Помню, на Якорной площади в День флота мы перетянули канат у подводников. А день был ясный очень, и мы вместе пошли на эсминец. На пирсе народу сбилось видимо-невидимо: офицеры, рядовые – все смешались и смеялись все, что вставили фитиль подводникам…

Я вспомнил Якорную площадь, бронзового адмирала Макарова в синем небе, команду подводников в брезентовых робах – крепенькие такие паренечки, что твои кнехты, – и как мы тянули канат шаг за шагом, а потом пирс, вымпелы, шеи у ребят здоровые, как столбы, и загорелые, и наш эсминец, зачехленный, серый, орудия, локаторы, минные аппараты – могучая глыба, наш дом.

– Да-да, я понимаю тебя, – печально как-то сказал Валька. – Но видишь ли… Вот я, и ты, и Мухин, все нормальные люди постоянно мучают себя. Я все время пополняю счет к самому себе, и последнее в нем – странный парень, переросток, то ли пройдоха, то ли беспомощный щенок. Куда он делся? Это мучает меня. Ну, ладно, это к слову, но если уж так говорить, одно веселенькое чириканье не приведет в ту полную, чистую жизнь…

– Туманно выражаетесь, товарищ, – сказал Мухин.

– Да-да, – огорчился Марвич, – в том-то и дело, корявый язык…

– Боцмана я недавно встретил демобилизованного, – вспомнил я. – Стоит наш эсминец на консервации теперь, на приколе.

Моральный износ, говорят, понял?

– В такую жизнь ведут тесные ворота, – сказал Марвич, – и узкий путь. Надо идти с чистыми руками и с чистыми глазами.

Нельзя наваливаться и давить других. Там не сладкими пирогами кормят. Там всем должно быть место. Верно я говорю, Петрович?

– Верно! – махнул рукой Мухин. – Открывай шампанское!

Мы выпили шампанского, и вот тут-то нас немного разобрало.

Спели втроем несколько песен, и вдруг Валька захотел идти в Дом приезжих.

– Поздно, Валька, – сказал я. – Завтра сходишь.

– Нет, я сейчас пойду, – уперся он, – а вы как хотите.

Мы вышли все трое из вагончика и заплюхали по лужам. Вдали шумела стройка, работала ночная смена. Ползали огоньки бульдозеров, иной раз вспыхивала автогенная сварка, и тогда освещались формы главного корпуса.

– Я ее люблю, – бормотал Марвич, – жить без нее не могу.

Как я жил без нее столько месяцев?

Я помню улицу, – говорил он. – Знаешь, в том городе есть улица: четыре башни и крепостная стена, а с другой стороны пустые амбары… там и началась вся наша путаница с Таней.

Знаешь, для меня эта улица как юность. Когда я был мальчишкой, мне все время мерещилось что-то подобное и… Но ты, Сергей, должно быть, не понимаешь…

– Почему же нет? – сказал я. – Мне тоже мерещилась всякая мура.

– А потом я стал стыдиться этой улицы. Как говорится, перерос. Напрасно стыжусь, а?

– Эх вы, молодые вы еще! – крикнул вдруг Мухин, сплюнул и остановился.

– Ты чего, Петрович?