Пора, мой друг, пора

Высокий парень закрыл журнал, положил его в папку и повернулся ко мне. Я увидел, что это Кянукук. Вот какой мой первый читатель. Он шел, озираясь по сторонам, крутя маленькой головой. Потом он сел на песок, повозился там и встал уже не в длинных брюках, а в белых шортах. Затем сложил брюки, сунул их в папку, снял очки и тоже положил в папку. Только после этого он направился прямо к съемочной площадке. Подошел вплотную и остановился, искательно улыбаясь и ворочая головой, но на него никто не обращал внимания. Наконец он поймал мой взгляд и сразу устремился ко мне.

– Привет работникам кино! Из всех искусств для нас главнейшим… Здравствуй, Валентин!

Удивительно было, что он запомнил мое имя.

Он сел рядом со мной прямо на песок, вынул журнал, раскрыл его, но читать не стал, а спросил, вытягивая шею и глядя в сторону:

– Ну, как успехи?

– Восемнадцать, – ответил я и проследил направление его взгляда. На площадке стояли Таня в купальнике, Андрей в плавках, вокруг них бегал Павлик, они репетировали.

– Чего восемнадцать? – спросил Кянукук.

– Ничего.

Он захохотал.

– В киоске купил? – спросил я и взял у него журнал.

– Да, пришлось разориться, ничего не поделаешь, слежу за литературой авангарда, – быстро заговорил он. – Раньше я выписывал все журналы, абсолютно все. Даже, представь себе, «Старшину сержанта» выписывал, представляешь? Сейчас не могу позволить, бензин на ноле. Ты знаешь, что такое бензин на ноле?

Не то что совсем нет, а на два-три выхлопа осталось.

Я открыл журнал и полюбовался на свою физиономию, а также полюбовался шрифтом: «Валентин Марвич. Три рассказа».

– Ты для меня загадка, Кянукук, – сказал я.

– Как ты меня назвал? – поразился он.

– Это не я, а твои дружки, эти, с браслетками, так тебя назвали.

Он опять захохотал.

– Люблю московских ребят. Остроумные черти! – сказал он. – С ними весело. Ведь как делается: я тебе кидаю хохму, ты ее принимаешь, обрабатываешь, бросаешь мне назад, я принимаю, об-ра-ба-ты-ваю – и снова пас тебе. И ведь так можно часами!

– Послушай, сколько тебе лет? – спросил я его.

– Двадцать пять.

– Ты что, с луны свалился, что ли?

– Да нет, я сам из Свердловска, – заторопился он. – Пережил…

– Знаю, знаю. Пережил тринадцатидневную экономическую блокаду. Ты не болен, случайно?

– Как тебе сказать? Организм, ха-ха, держится только на молоке. Молоко – это моя слабость. Ежедневно до десяти стаканов. Две у меня слабости…

– Ну ладно, кончай! – грубо оборвал я его. – Меня ты можешь не развлекать, я развлекаюсь иначе. Скажи, специальность у тебя есть?

– Вообще-то я радиотехник, – проговорил он, – но… Тут один пожилой человек обещал устроить корреспондентом на местном радио. Проникся он ко мне сочувствием, понимаешь ли, старик.

– Чем же ты его купил? Своими хохмами?

– Да нет, просто когда-то в юности он тоже был одинок, – печально ответил Кянукук.

– А ты одинок?

– Разумеется.

– Родителей нет?

– Есть, но…

– А девушка?

– Ха-ха-ха, девушка! Девушки приходят и уходят. Сам знаешь, старик!

– Друзей нет?

– Но… Понимаешь ли, старик…

В это время послышался голос второго режиссера: «Внимание!

Все по местам!» Массовка была уже расставлена, репетиция закончена, отовсюду к съемочной площадке бежали наши.

– Потом поговорим, ладно? – сказал я.

– Ага, – сказал Кянукук, но все же поплелся за мной.

Он увидел Таню и долго безуспешно салютовал ей, она его не замечала. Наконец она посмотрела на меня и его заметила.

– О, Кянукук! – сказала она. – Какой у тебя шикарный вид!

– Колониальный стиль, – радостно сказал он. – Правда, Таня?

Еще бы пробковый шлем и стек, а?

– Замечательно получилось бы, Витя, – сдерживая смех и подмигивая мне, сказала Таня. – Ты был бы великолепен в пробковом шлеме.

Но я не реагировал на ее подмигивания, стоял с безучастным видом, и это как-то неприятно подействовало на нее.

Прямо за нами на опушке леса я увидел тех троих. Они лежали за дюной, над песком торчали их головы и мощные, обтянутые свитерами плечи. Они смотрели на нас и пересмеивались. А Кянукук продолжал смешить Таню.

– Моя мечта – собственный конный выезд. Представляешь, Таня: полковник Кянукук в пробковом шлеме в собственном кабриолете.

– Да, да, представляю, Витя, – устало проговорила Таня и отошла.

Кянукук огорченно посмотрел ей вслед – не рассмешил. Потом он заметил тех троих, приветственно помахал и направился к ним, высоко поднимая длинные слабые ноги.

Странный какой-то это был паренек. В его беспрерывной развязной болтовне и в глазах, жадных и просящих, была незащищенность, что-то детское, недоразвитое и какое-то упорство, обреченное на провал.