Пора веселой осени

— А ты субботники объявляй, — окончательно впадая в веселый тон, хохотнул профессор. — Вывешивай на воротах объявление: началась, дескать, веселая пора, заходи, кому не лень. С корзинами, с ведрами…

Но Андрей Данилович шутки не принял, серьезно ответил:

— Субботники говоришь? Опять же мелко… Ну, возьмут соседи по ведру яблок… И что?

— Но ведь ты же не председатель колхоза, чтобы половину города кормить. Уже и то хорошо, что зелени у тебя возле дома много. Большая, скажу тебе, в этом польза.

— Во-о… Зелени. Зелени, и верно, дюже много, — он повернулся на скамейке и посмотрел в глубину сада. — Но разве это такая уж большая заслуга?

Профессор посерьезнел и остро глянул на него.

— Тщеславие тебя, что ли, заедает, а, Данилыч? С чего это ты о заслугах вдруг заговорил?

— Да ну, тщеславие… Просто, думается мне, заплутался я в жизни. Вот и горько.

— То есть, как заплутался?

— А так… Понял вот под старость-то, что самое лучшее для меня лично было бы на земле работать, вырастить что-нибудь для всех нужное. И мог бы, честное слово. А вот не смог.

Щеки Булычева устало оплыли к подбородку, а тяжелые темные веки почти совсем закрыли глаза. Но блеск глаз в узких щелках был хитроватым.

— Все мы, наверное, Данилыч, чего-то не смогли. Вот тебе, пожалуйста, я. Хотел бы только наукой заниматься, а сосватали директором института… Отказаться не смог. Нужно, говорят. Вот и работаю. В общем, жизнь-то человеческую надо рассматривать не с той точки зрения, что бы он мог сделать, а что сделал.

— Ну и зря… Не помню уж точно кто, по-моему, Горький говорил, что любит людей за то, что они все время пытаются выше себя прыгнуть. Да. А мы вот часто и до себя не допрыгиваем. Впрочем, ты-то хитришь сейчас, прибедняешься: наукой-то все равно продолжаешь заниматься.

— Занимаюсь, конечно. Но если так говорить, и ты на земле работаешь. В саду.

— Ну, это все не то. Хуже того, злость у меня на сад появляться начала. Думается, просто отдушиной он для меня какой-то был, иллюзией, повязкой на глазах. Не он, так я бы… — Андрей Данилович махнул рукой, замолчал и, ухватив ветку груши, притянул ее и стал покусывать лист.

— Так ты б?.. — напомнил профессор.

— А-а, да ничего я сейчас решить не могу. Просто, кажется мне, что жизнь как-то попусту прошла, бесцельно как-то, ей-богу. Кусай теперь локоть… Путаница беспросветная в голове.

— Это уж ты, Данилыч, напрасно, — профессор положил ему на колено руку. — Как же попусту? Работа у тебя большая. Уважают тебя на работе. Дети выросли, самостоятельными становятся. Жена доктором медицины стала.

— Так ведь это жена, а не я.

— А ты, если решил уж сегодня пофилософствовать, так посмотри на вещи с другой стороны… Я, знаешь, старый тертый калач. Многое повидал. И скажу тебе — не всякая, даже очень талантливая женщина, может проявить себя в науке: дети там, семья, кухня… А вашу жизнь я знаю, ты ей очень помог.

— Может быть, и помог…

— Еще как помог — поверь мне. И нечего тебе голову вешать. Давай-ка, знаешь, пойдем искупаемся, — профессор поспешно поднялся.

Андрей Данилович усмехнулся:

— Колесили, колесили — приехали… Ну, пойдем.

К речке спустились тихой, засаженной тополями улицей с земляными тротуарами.

С берега на небольшой островок, где стояли дощатые домики купален, был перекинут узкий, в три доски, мостик с туго натянутой по бокам веревкой вместо перил. Под тяжестью их тел мостик прогибался, и в щели между досками фонтанчиками брызгала вода.

Раздевшись, Булычев, по-стариковски кряхтя, придерживая у резинки широкие трусы, сошел с травянистого берега в речку, поплескал воду себе на грудь, поежился, зашел глубже, зажал пальцами нос и уши, зажмурился и окунулся.

Вынырнул и забасил:

— Ай, хорошо. Ну и хорошо.

Андрей Данилович прошел по скользким, хлюпающим мосткам купальни, постоял, покачиваясь, на утопавшем конце доски и нырнул, упруго оттолкнувшись, вытягивая вперед руки. Плавал он долго и шумно.

После купания они молча сидели на траве, спустив с крутизны берега ноги. Воздух холодел, и становилось зябко, но они не спешили одеваться. Покоем веяло от небыстрой в этом месте речки, и лицо у Андрея Даниловича разгладилось.

Смутно понимая, что Александр Васильевич просто-напросто попытался успокоить его, как ребенка, и ушел от большого разговора, потому что неизвестно, куда бы этот разговор завел, а может быть, и потому, что жалел его, он все же думал:

«А и правда, если посмотреть на все с этой стороны…»

Так думать было легче: вновь обреталась душевная слаженность.

А профессор сидел, положив руки на голые колени и, казалось, пристально всматривался в другой берег, в дома, сбегавшие по нему к реке.

9

С грушевого дерева да и с яблонь начали понемногу срываться плоды. Еще не вызревшие, тугие, они тяжеловато падали в траву, откатывались в стороны от стволов — на дорожки и к дому; куры в курятнике волновались и сотрясали клювами проволочную решетку — рвались в сад.