Пора веселой осени

В полумраке лицо Филина выглядело темно-коричневым. Он ловко тасовал колоду, выбрасывал из нее засаленные самодельные карты. Волков принял туза червей. Нарисован он был своеобразно: в красное сердце, обозначающее масть карты, художник воткнул нож, и из-под лезвия его медленно, каплями, сочилась кровь.

— Давай еще, — потребовал Волков.

— Бери, — Филин выкинул карту.

Волков посмотрел на нее. Валет.

— Еще.

На этот раз пришла десятка пик.

— Чтоб ее… — матерно выругался Волков. — Перебор.

Он снял с себя ситцевую рубашку, бросил Филину. Старик на лету подхватил ее, сунул, скомкав, под подушку.

— Банкуй, — торопил его Волков.

Но на кровать упала широкая тень — и карты словно растворились в темноте. Волков и Филин разом подняли головы. Возле них стоял Петька Коготь.

— Чем же ты будешь расплачиваться, игрок? — спросил он Волкова. — И так в одной майке сидишь.

Голос Когтя звучал глухо: он волновался. Волков в ответ огрызнулся:

— Тебе-то какое дело?

— Ишь выполз, мужик, — прошипел Филин.

Коготь медленно положил на железную спинку кровати тяжелую руку, сказал:

— Уберите карты, а то надзирателя позову.

— Ах, вот как, — весь собрался Филин и вдруг рывком, точно пружина, соскочил на пол, замахнулся на Когтя. — Свободу любишь! Я тебя научу свободу любить…

Петька на лету перехватил его руку. Они стояли, сцепившись в мертвой хватке, старались пересилить друг друга. Темные брови Когтя медленно сдвигались к переносице. Верхняя губа Филина приподнималась, он по-собачьи ощерился, а у носа залегли две глубокие складки.

— Будет вам, — вяло проговорил Волков.

Но Коготь уже пересилил старика. Рука Филина обмякла и опустилась. Он тяжело шагнул в проход между кроватями, всей пятерней накрыл колоду карт, сунул ее в карман.

— Запомни, — сквозь кашель выдохнул он. — Ни на этом, ни на том свете не дам тебе покоя.

В ту ночь Волков спал плохо, тревожно. Проснулся от неясного шума и сел, тяжело дыша, долго смотрел, не мигая, в темноту.

Вдруг услышал скрип кровати, возню, приглушенные вздохи. Уловив, откуда идут эти звуки, подумал:

«Там же Петька спит».

Метнулся с кровати. Побежал, шлепая босыми ногами по цементному полу, подскочил к кровати Когтя. В темноте шевелился бесформенный ком, около глаз мелькнула голая пятка. Волков протянул руку, схватил чью-то ногу, резко повернул ее. Охнули. Ком распался. Загремело, затарахтело по тумбочкам, по кроватям. Упал на пол бачок с водой… И разом все стихло.

Волков отпрянул от кровати, побежал к выключателю.

Щелк. Свет залил барак.

По полу растекалась лужа воды. Коготь поднялся с кровати, сбрасывая с головы одеяло, пошел, тяжело ступая, волоча по полу завязки от кальсон, к свету. Вдруг надломленно присел, закашлялся, схватившись за бок.

Сердце Волкова глухо стучало, удары его отдавались в спине. Он подошел к Филину и сдернул с него одеяло.

— Ты науськал?

Не ожидая ответа, прыгнул на него и напоролся на тяжелый удар ногой в грудь.

Больше ничего не помнил. Когда очнулся, увидел, что Филин, одетый, идет с дежурным надзирателем к двери. Поднялся, опираясь на руки Когтя, пристально смотря в широкую спину Филина.

У дверей Филин обернулся. Глаза его сузились, в них отразился электрический свет. Он посмотрел на Волкова и пошевелил губами:

— Сука.

Дверь за ним захлопнулась с шумом и долго еще скрипела, неподогнанная, на своих петлях.

Филин отсидел десять суток в штрафном изоляторе, потом имел долгий разговор с начальником отряда капитаном Шавловым. О чем они говорили, осталось секретом. Но Филин притих, стал ходить на работу.

Волков старался не замечать его. Казалось, это ему удавалось. И вот сейчас…

Он болезненно пошевелил лопатками, поморщился. Все утро испортил ему старик: оставшись дневальным по бараку, сидит в углу и ворочает глазищами. На душе было тяжело, будто он не освобождается сегодня, а ждет с минуты на минуту ареста.

Волков прошелся меж койками, посмотрел в проход. На побеленную стену, во всю ширь которой раскинулся плакат: «Запомни сам, скажи другому, что честный труд — дорога к дому!», падала тень от сидящего Филина. Большая, искривленная, она колебалась все время, то удлиняясь, то укорачиваясь, — видно, старик медленно раскачивался на табуретке.

Волков опять почувствовал на себе тяжелый взгляд старика. Ладони у него вспотели, а спина и затылок напряглись, будто он ждал удара. Резко повернувшись, он пошел по проходу к Филину.

— Чего ты на меня уставился? — подойдя, вызывающе спросил он. — Чего тебе надо? Не видел раньше, да?

Старик поднял голову, покрытую жесткой седой щетиной, и буднично спросил:

— Сегодня выскакиваешь?

— Ну, освобождаюсь. А что?

— По зачетам? До конца срока-то тебе, вроде, еще год как тянуть?

Филин говорил так, точно и не стояла между ними та ночь. Волков успокоился немного, тело чуть обмякло, только у затылка немного покалывало, словно он отлежал шею.

— Суд был, — ответил он. — Освободили…

— Так… Заработал, значит.

— Ну, заработал. А тебе чего? Не нравится?

— Почему не нравится? Всяк по-своему на свет вылазит… Можно головой, можно и ногами.

— Это ты к чему? — прищурился Волков.