Порабощенный разум

Чтобы предупредить возникновение сомнений, Партия борется против какого бы то ни было погружения в глубину человеческого существа, особенно в литературе и в искусстве. «Человек» как видовое понятие не поощряется. Кто бы ни задумывался над внутренними потребностями и стремлениями человека, будет обвинен в буржуазных тенденциях. Ничто не должно выходить за рамки описания поведения человека как члена социальной группы. Так нужно. Потому что Партия, трактуя человека исключительно как равнодействующую общественных сил, придерживается мнения, что он становится таким типом, какого образ он создает себе. Это общественная обезьяна. То, что не выражено, не существует; поэтому, ликвидируя возможность определенного рода исследований, мы автоматически ликвидируем склонность к таким исследованиям.

Здесь я хотел бы избежать возможного недоразумения. Я не сторонник чересчур субъективного искусства. Моя поэзия была для меня средством самоконтроля. Я мог по ней прослеживать, где проходит линия, за которой фальшь тона говорит о фальши позиции, — и стараться эту линию не переступать. Опыт военных лет научил меня, что не следует брать в руки перо только ради того, чтобы сообщить другим свое отчаяние и свое внутреннее смятение, — ибо это дешевый товар, для производства которого требуется слишком мало усилий, чтобы, занимаясь подобным делом, чувствовать к себе уважение; кто видел миллионный город, превращенный в прах, километры улиц, на которых не сохранилось никакого следа жизни, ни кошки, ни бездомной собаки, — тот с иронией припоминал описания ада большого города у современных поэтов — на самом же деле, ада их души. Реальная «бесплодная земля»[196] куда страшнее воображаемой. Кто не бывал среди ужасов войны и террора, не знает, как силен у очевидца и участника протест против самого себя — против собственных упущений и собственного эгоизма. Руины и страдания — это школа общественной мысли.

Литература социалистического реализма очень полезна — но, к сожалению, полезна только для Партии. Она должна представлять действительность не так, как человек ее видит (это была черта давнего реализма, именуемого «критическим»), а так, как он ее понимает. Понимая, что действительность находится в движении и что в каждом явлении существует одновременно то, что рождается, и то, что умирает (то есть диалектическая борьба «нового» со «старым»), автор должен восхвалять все, что приходит, зарождается, и осуждать все, что становится прошлым. Применение этого принципа на практике означает, что автор в каждом явлении должен замечать элементы классовой борьбы. Развивая это понимание дальше, мы получаем в результате литературу педагогического характера: поскольку только сталинисты имеют право представлять пролетариат (восходящий класс), то «новым» и достойным хвалы является только то, что возникает в результате стратегии и тактики Партии. Цель литературы, стало быть, создавать образцы поведения для читателей, которые движутся в указанном Партией направлении. Социалистический реализм опирается на отождествление «нового» с пролетариатом и пролетариата с Партией. Он показывает образцовых граждан, то есть коммунистов (партийных или беспартийных), и классовых врагов. Между этими двумя видами людей находятся те, которые колеблются; однако они должны — соответственно тому, какие склонности в них окажутся сильнее, — оказаться в одном лагере или в другом. Процесс этих перемен, кончающийся или полным исправлением или полным падением, является, помимо изображения уже готовых фигур друзей и врагов, единственной темой литературы.

Этот способ трактовать литературу (и вообще искусство) — урок абсолютного конформизма. Способствует ли такой конформизм серьезной художественной работе? Мягко говоря — сомнительно. Скульптуры Микеланджело — свершенное деяние, которое пребывает вовеки. Был момент, когда они не существовали. Между их несуществованием и существованием находится творческий акт, который невозможно понять как подчинение «исторической волне»; потому что творческому акту сопутствует ощущение свободы, а оно в свою очередь рождается из преодоления сопротивления, которое представляется сопротивлением абсолютным. Кто действительно творит, тот одинок. А когда ему удается сотворить себя, появляется множество подражателей и эпигонов, оказывается также, что созданное произведение подтверждает какую-то «историческую волну». Для человека нет другого пути, кроме как довериться внутреннему наказу и бросить все на весы, чтобы выражать то, что ему кажется истиной. Этот внутренний наказ является абсурдом, если он не опирается на веру в порядок ценностей, существующий вопреки изменчивости всего человеческого, то есть на метафизическую веру. В этом суть трагедии двадцатого века. Творить сегодня могут только те, кто еще имеет эту веру (среди них есть какое-то число сталинистов, занимающихся кетманом), или же те, кто стоит на позиции нерелигиозного стоицизма (который, конечно же, тоже форма веры). Остальным остается жалкая ложь: безопасное место на «исторической волне».