Порченая

Нахлынувшие воспоминания о прожитой жизни больно бередили ей душу. Обезножевшая, прикованная вот уже много лет к своей лачужке, что она могла сделать? Чему помешать? Какую беду предупредить? Живо в ней было только сердце, но когда живо только сердце, пусть мужественное, пусть щедрое, оно бессильно. И как же больно было ее сердцу! Его томили и мучили зловещие предчувствия. Бессонница часто приводила к жесткой постели Клотт призрачные видения юных лет, но ни одна из долгих и трудных ночей не могла сравниться с этой по безысходности. Потому что этой ночью она думала не о себе — она думала о Жанне, единственной, кого любила и почитала во всей округе. Единственной, кого заботила судьба старой Клотт после того, как всеобщая неприязнь окружила отверженную пустыней презрения. Куда побежала Жанна Мадлена? Что надумала сделать? Отчаянный голос страсти все еще звучал в ушах Клотт, а кто, как не она, до тонкости изучила все прихоти своенравной владычицы, которая, похоже, вознамерилась сгубить Жанну… Страстной жалобе Жанны вторили всю ночь стоны орланов: кладбищенские ночные голубки ворковали о своей зловещей любви среди тисов, что теснились вдоль дороги, ведущей в тупик Брокбер.

Как все одинокие, наделенные воображением и живущие близко к природе люди, Клотт была суеверна. И в несгибаемых душах всегда есть морщинка слабости, в ней-то и прячутся суеверия. От тревоги и беспокойства старую Клотт лихорадило; устав ворочаться с боку на бок, она привстала и зажгла жировичок. Во время бессонницы кажется, что огонек лампы спалит тягучие часы, трудные думы, мучительные воспоминания. Но нет, они не сгорают. Думы, воспоминания, тягучие часы — все они тут и при свете лампы, никуда не деваются, остаются при нас.

Мутно мигал блуждающий огонек жировика, издалека доносились хриплые, заунывные голоса орланов. Слабый свет сделал, казалось, только ярче страшные картины, осаждавшие немощную калеку. Юдифь, убивающая Олоферна, с литографии, что висела в изножье кровати, словно бы ожила под завороженным взглядом Клотт, красная краска заструилась живой настоящей кровью, и та, что никогда не отличалась боязливостью, невольно вздрогнула. Стойкую и мужественную от природы Клотт ужаснуло видение, показавшееся ей предзнаменованием. Испугавшись, она задула жировик. Но и тьме не потопить видений — они хранятся в глубине наших глаз, в глубине нашего сердца, высвечивает их яркий безжалостный свет. Сидя на кровати в ветхой ночной рубашке — хитоном Несса[30] стали для нее нужда и отверженность, и никогда ей уже не избавиться от них, — Клотт уперла локти в колени, опустила голову на скрещенные кисти и просидела, сгорбившись, до утра, погруженная в горькие раздумья. А поутру малышка Ингу, распахнув дверь, ворвалась, будто разбойники гнались за ней по пятам.

— Ну и шуму от тебя, детка, — упрекнула было ее Клотт, но, увидев лицо девочки, вмиг поняла, что тревожилась ночью не напрасно. — Не иначе в Белую Пустынь пришла беда.

— Ага, — подтвердила малышка прерывающимся от волнения и бега голосом. — Хозяйка Ле Ардуэй утонула, мы нашли ее сейчас в мыльне.

Не старушечий жалкий плач — рык разбуженной львицы вырвался из надорванной груди Клотт и замер на губах. Сгорбленное тело выпрямилось, Клотт рухнула на подушки, запрокинув голову, будто невидимый топор одним ударом отсек ее.

— Иисус! Мария! — воскликнула перепуганная девчонка: еще бы, спасаясь бегством от одной смерти, она, похоже, повстречалась с другой.

Маленькая Ингу на цыпочках подобралась к кровати, изо дня в день она помогала сползти с нее увечной, и увидела: Клотт лежит белее мела, с остановившимися глазами, а губы у нее, всегда подобранные в высокомерную усмешку, жалко дрожат — так дрожат наши губы, когда нам хочется выплакать в голос все невыплаканные рыдания, что скопились в глубине сердца.

— Слышите? Вы слышите, тетушка Клотт? — спросила внезапно девочка. — Похоронный звон…

В самом деле, ветер донес из Белой Пустыни звон колокола. Мерными неспешными ударами извещал он округу о том, что Жанны Ле Ардуэй больше нет. Один удар не торопился вслед за другим, звук медлил, расплывался, насыщая воздух вестью о смерти, а следующий гулкой каплей вливал в сердце саму смерть.

Скорбный, медлительно важный звон вторгался в тишину над мирными, безмятежными полями и растворялся в ней, как растворяется последнее дыхание жизни в вечности.

Серо-голубое рассветное небо расцвело сперва розами, потом подернулось легкой дневной позолотой, храня в глубине все тот же бесстрастный нерушимый покой, что и ночью. Редкие удары колокола вплывали в дверь, оставленную открытой малышкой Ингу, и умирали возле жалкой постели Клотт, разбив ее горделивое сердце, оно устояло против всех испытаний, но теперь исходило слезами, готовясь уразуметь то, чего никогда прежде не понимало: неистовую жажду молитвы.

Вслушиваясь в мерные удары колокола, который твердил, что Жанне больше никогда не проснуться, Клотт приподнялась.

— Я не достойна молиться за нее, — проговорила она словно бы сама себе, — но, оказывается, могу о ней плакать.