Порфира и олива

Почему же при подобных обстоятельствах Аполлоний испытывал какие-то тягостные предчувствия? Ведь, помимо всего прочего, он в этом деле был, вне всякого сомнения, скомпрометирован менее всех прочих. Его сестра Ливия, его друзья, его рабы и клиенты, христианская община — все передавали ему успокоительные известия, слали подарки, лакомства, которые он, впрочем, без промедления раздавал другим узникам и даже преторианцам, которые надзирали за ним.

В то утро, тяжелое, душное, два гвардейца в полном парадном облачении — шлемы с гребнями, резные кирасы, пурпурные плащи, накинутые на плечи, — повели его в суд.

Тигид Перенний, префект преторских когорт, совершенно так же, как Помпеанус, был всадником сирийского происхождения. От своих предков он унаследовал матовый оттенок кожи, кучерявые волосы и бороду и естественную склонность к полноте. Тем не менее, его воспитание и путь к успеху по самой сути носили не восточный, а чисто западный характер. Аполлоний знал его талантливость в военном деле, ведал и то, что именно он, Перенний, обучал этому искусству Коммода, что и привело его ныне на один из ключевых постов государства.

Он восседал в курульном кресле в центре неширокого мраморного помоста с восковой дощечкой на коленях, а по бокам застыли двое стряпчих, готовясь делать заметки. За их спинами виднелась клепсидра, ронявшая капли воды с монотонностью, придающей этим голым, холодным стенам еще больше суровости и знобящей торжественности.

Перенний и Аполлоний учтиво приветствовали друг друга, и префект начал с вопроса, выбрал ли сенатор себе адвоката. Обвиняемый спокойно отвечал, что намерен защищать себя сам, коль скоро закон это допускает.

— Ты знаешь, по каким пунктам тебя обвиняют?

— Конечно. Предполагается, что я причастен к покушению на убийство императора.

Перенний подавил вздох:

— Если бы только это! Я сей же час мог бы тебя освободить.

— Стало быть, мне приписывают другое преступление?

— Вчера ночью один человек явился, чтобы тебя изобличить: ты христианин.

Ну вот, подумал Аполлоний, час настал.

— Ты сказал. Да, так и есть: я христианин.

Префект разом насторожился, подался вперед:

— Ты не можешь не знать, что участие в недозволенных сообществах, согласно законам Империи, карается смертной казнью.

— Я знаю законы.

— Послушай, Аполлоний, ты же философ, ты не чета этой швали, которая может утверждать любую чушь, сколько вздумается. Неужели ты пожертвуешь жизнью ради удовольствия отстаивать какую-то бредовую идею?

— Если я правильно понимаю тебя, префект, ты приговоришь меня не за то, что я христианин, а потому, что я признал это публично?

Перенний в замешательстве уперся подбородком в ладонь, почесал пальцем щеку и напомнил:

— Этого требует императорское правосудие, основы которого заложены самыми справедливыми и высокородными правителями.

— Но ты согласишься, что этот обычай столь же нелеп, сколь несправедлив.

Перенний раздраженно отмахнулся:

— Res publica[21] во все времена терпит ущерб от секты христиан. Это прямая угроза порядку! Сам факт твоей причастности к этой секте ставит тебя в один ряд тех, кто угрожает безопасности государства, то есть заговорщиков.

— Ну, — отозвался старик-сенатор, — если ты действительно убежден в том, что говоришь, тебе следует вынести этот приговор без малейших колебаний. Тем паче, что я был арестован по подозрению в заговоре против нашего правителя.

— Ты признаешь Коммода законным императором?

— Я всегда говорил, что это не тот правитель, какой нужен Империи, но никогда не ставил под сомнение его законных прав. Это тем очевиднее, что христианские заповеди предписывают отдавать кесарево кесарю и чтить порядок, ибо власть ниспосылается от Бога.

— В таком случае ты не можешь отказаться сжечь несколько зерен ладана перед статуей нашего Августа?

— Нет, этого я не сделаю. Ты ведь знаешь, император объявляет себя земным божеством. Воскурить ему фимиам было бы для меня равносильно вероотступничеству.

— Значит, ты хочешь умереть?

— Мое единственное желание — жить во Христе. Отойдя от него, я стал бы мертвецом.

— Твой ход мысли изумляет меня, Аполлоний. Пересмотри свое поведение. Я дам тебе три дня на размышление.

— Ни три дня, ни три года не заставят меня поступить иначе.