Порфира и олива

— Ему хоть случается пригласить кого-нибудь на обед, этому скупцу?

— Иногда. Но говорят, за его столом не подают ничего, кроме капусты и половинок артишоков.

Друзья расхохотались. Но тут Калликст, тотчас опять став серьезным, спросил:

— Как ты думаешь, Пертинакс будет так же благосклонен к христианам, как Коммод?

— Полагаю, что да. Дворцовый распорядитель Коммода был христианином. Пертинакс не только оставил его подле себя, но и сделал собственным советником. А коли так...

— Дворцовый распорядитель? Не идет ли речь о некоем Эклектусе?

— Точно.

Оба ненадолго замолчали, потом Калликст задал другу новый вопрос:

— Ты, конечно, не мог забыть ту, кому мы, по-видимому, обязаны тем, что поныне живы? Наложницу прежнего императора...

— Марсию?

— Да. Не мог бы ты мне сказать, что с нею сталось?

— Твой вопрос как нельзя более кстати. Если то, что я слышал, правда, сейчас, когда мы с тобой беседуем, она празднует свою свадьбу на вилле Вектилиана.

Калликсту почудилось, будто обступающие его строения Су-буры разваливаются, рушатся на глазах. Он пролепетал:

— Марсия... Свадьба... Но с кем?

— Да с тем самым, о ком мы толкуем: с Эклектусом.

Вилла Вектилиана, казалось, стала средоточием солнечного сияния.

Ее двери, окна, террасы окружающих садов — все было украшено гирляндами, ветвями остролиста, мирта и лавра. Можно было рассмотреть даже подвешенные на портиках клубки шерсти, натертые волчьим жиром. Рабы, выстроившись в два ряда, размахивали боярышниковыми факелами, а заодно ограждали от сотен зевак дорогу, но которой должны были проследовать будущие супруги.

Марсия появилась в белой тунике, ее талию охватывал пояс, завязанный Геркулесовым узлом — ритуальное одеяние невесты: одному лишь жениху позволялось этот узел распутать на брачном ложе. Фату огненного цвета удерживал на голове венок из вербены, согласно традиции собранной самой невестой. Ее вели под руки двое юношей, третий шагал впереди.

Калликст смотрел, как она проходит мимо, всего в нескольких шагах. Рванулся было вперед — расшвырять любопытных, пробиться сквозь толпу, но рука Зефирия, успевшего вцепиться ему в предплечье, удержала, образумила.

— Ты уже ничего сделать не можешь, — зашептал священник, стараясь придать своему голосу успокоительное звучание. — По-настоящему она никогда не была твоей. И больше никогда твоей не будет.

Так или иначе, что он мог тут поделать? Затеять глупый скандал, как мальчишка? Его спутник был прав. А она уже прошла мимо, следом потянулись в веселом беспорядке носильщики с дарами, родственники, рабы, несколько друзей. Среди них Калликст приметил Иакинфа и папу Виктора.

На пороге виллы Амазонка остановилась. Мужчина средних лет, облаченный в парадную одежду, — это был не кто иной, как Эклектус, — согласно обычаю преклонил перед ней колени и спросил, как ее имя.

— Где ты будешь Каем, я буду Гайей[64], — нежно отвечала она.

Виктор и Иакинф, стоящие позади пары брачующихся, жестом благословили их. Затем бывший дворцовый распорядитель Коммода поднял Марсию и под приветственные крики собравшихся повел ее в дом.

— И что же ты теперь собираешься делать? — осведомился Зефирий.

— Зайдем, — просто сказал фракиец.

Его голос прозвучал глухо, мертво.

Им удалось, осторожно проскользнув мимо когорты родственников, проникнуть в атриум. Вокруг только и слышно было, что поздравления да пожелания счастья. Марсия с супругом не показывались.

— Что нам здесь делать? Ты только мучаешь себя понапрасну. Прошу тебя, Калликст, пойдем.

Фракиец покачал головой:

— Я должен ее увидеть. Мне нужно поговорить с ней.

— Но это же нелепо! Отныне ты Божий человек, ты ничего больше не можешь ей дать. Предоставь эту женщину ее счастью.

Неожиданно, рывком развернувшись, Калликст отчаянным взглядом уставился в глаза священника:

— Ее счастью? Да где же здесь счастье? Разве ты не видишь, что все это фальшивая комедия? Коммод мертв, все еще могло бы быть возможно между мной и ею... Ее счастье, Зефирий... — он осекся, с трудом перевел дыхание и едва слышно выдохнул:

— А мое?..

Священник печально покачал головой и, покоряясь неизбежному, поплелся за своим викарием, волоча ногу, искалеченную тогда на каторге. Они достигли перистиля, где были накрыты столы для бедноты и рабов, и в молчании остановились у подножия гигантского кедра.

Проходили часы. Праздник длился, и каждый новый взрыв его веселья оскорблял фракийца, как пощечина. Но вот мало-помалу, вероятно, под воздействием нового указа Пертинакса, касающегося ограничения продолжительности пиров, стало заметно, что торжество угасает.

Зефирий снова попытался урезонить своего спутника. Но получил все тот же единственный ответ:

— Я должен ее увидеть.

— В таком случае, — раздраженно буркнул священник, — чего ты ждешь? Воображаешь, что она сама к тебе выйдет? Тут остается одно — самому отправиться в триклиний. Ну и ступай. Позорься, стань посмешищем раз и навсегда!