Порфира и олива

— Мне представляется как нельзя более естественным, что ты подаришь сию великолепную штуку этой юной особе. Справедливое возмещение за то время, которое она потратила, обогащая вас — тебя и твоих друзей.

Вздох, которым Сервилий ответил на такое предложение, был сродни рыданию. Крупные капли пота сверкали у него на лбу, ползли по вискам. Сломленный, он стащил с себя цепь и протянул девушке, которая жадно ее схватила. Ропот неодобрения пробежал среди присутствующих, но вмешаться никто не осмелился.

— Спасибо, — пробормотала девушка с робкой улыбкой. — Можно мне узнать твое имя, чтобы навечно сохранить его в памяти?

— Калликст.

— А я Элисса.

— Хорошо, Элисса. Теперь тебе пора уносить ноги. Далеко, как можно дальше отсюда, и будь счастлива.

Подождав и уверившись, что она вне опасности, фракиец в свой черед направился к выходу, но прежде чем исчезнуть, бросил насмешливо:

— Доброе дело, Сервилий. То, что ты сделал, весьма похвально. Я уверен, что это лишь первый шаг на пути к примерной жизни, а в случае, если твое добродетельное рвение ослабнет, ты уж не стесняйся, сразу ко мне!

Дома его ожидал Карвилий, повар Аполлония.

— Мне нужно с тобой поговорить, — сказал он сурово.

— А мне бы поесть. Я голоден.

— Отлично. Напитаем разом и брюхо, и ум. Идем со мной.

Повар повел его в кухонные помещения. Там до поры было безлюдно. Он раскрыл стенной шкаф, достал два круглых хлебца, до краев наполнил металлическую тарелку фасолью, набрав ее черпаком из гигантской кастрюли, и выставил все это на массивный дубовый стол.

— Стаканчик мульсума?

Калликст скорчил гримасу. Вино, подслащенное медом, его отнюдь не прельщало — после давешнего кутежа он только и мечтал, что о чистой воде, о спиртном даже думать было тошно.

— Скажи лучше, о чем ты хотел побеседовать.

— По правде говоря, я всего лишь посредник, — признался Карвилий, наливая себе чашу мульсума. — Это Флавия просила меня поговорить с тобой.

— Флавия? Чего ей надо? По-моему, все уже сказано.

— Прежде всего знай, что она глубоко сожалеет о вашей ссоре и просит извинить ее, если причинила тебе боль.

— И дальше что?

— Ну, она хотела, чтобы я выступил в защиту ее дела.

— Ох уж это ее дело... Но неужели оно и твое тоже? На что это нужно? Пусть девчонка позволяет усыпить ее разум нелепыми сказками, это еще куда ни шло, но ты-то? Ты, Карвилий?

Несмотря на его отказ, повар и ему нацедил чашу медового вина.

— Малыш, ты что-то, по-моему, слишком издерган. Выпей-ка. Может быть, это усмирит твое раздражение. Что до «девчонки», позволь тебя уверить, что она повзрослее кое-кого из нас. Да не о том речь. Если я правильно тебя понял, сам ты не желаешь отступать от учения Орфея, однако требуешь, чтобы мы с Флавией отреклись от своей веры?

— Если кто-нибудь пронюхает, что вы христиане, это обернется для вас обоих смертью в страшных мучениях. А к моей религии Рим относится терпимо.

— То, что Аполлоний христианин, общеизвестный факт, так что...

Калликст не дал ему договорить.

— Не рассчитывай на безопасность, которую вам обеспечивает наш хозяин. Она хрупка, словно хрустальный стерженек: Аполлоний не вечен. Да и сенаторам[18] уже не раз случалось лишаться жизни за нарушение Нероновых установлений.

— Но если бы нашему господину выпала подобная участь, было бы некое величие в том, чтобы умереть рядом с ним, разве ты этого не находишь? — усмехнулся Карвилий.

— Вот уж нет, ничего великого я здесь не вижу. Я согласился жить ради него, но считаю, что уже и этого многовато.

— Опять этот твой мятежный дух... Ты прав. Речь не о том, чтобы умереть ему в угоду, к тому же он бы и сам такого не одобрил. Но что касается Флавии и меня, мы разделяем его веру и ей не изменим, даже если такая верность в один злосчастный день приведет нас на арену.

— Чистое безумие!

— А не может быть так, что безумие говорит именно твоими устами? Откуда у тебя такая уверенность в своей правоте?

— Да просто потому, что глупо рисковать жизнью ради отвлеченных умствований.

Карвилий медленно выпрямился на своем табурете:

— Послушай меня хорошенько, малыш. Я старый человек. Мне скоро шестьдесят. Я провел свою жизнь в почитании Марса, Юпитера, Венеры и прочих. Боги немы, черствы и самовлюбленны, они с головы до пят словно бы созданы ради оправдания людских безрассудств. Марс на своей колеснице всегда был в моих глазах всего лишь олицетворением ужаса и пленения. Я не видел, что можно посвятить Плутону, кроме сумрака у алтарных подножий. Юпитер, которого некоторым угодно признавать абсолютным властителем всего сущего, являет собой прискорбное зрелище, не более чем хамелеон, переживающий в угоду своим страстям любые превращения: то сатиром обернется, то золотым дождем, чтобы в Данаю протечь, одним словом — бык. Ну же, Калликст, если всерьез подумать — как почитать бога-быка? И вот некто, человек, подобный мне и тебе, из плоти и крови, заговорил о любви, о братстве.