Порядочный хаосит (СИ)

— Камеры убивают хороших людей, превращая их в топливо для переброски. Мы пользуемся этой кровавой технологией несколько столетий, скрывая эту мерзость от всего мира, опасаясь, что нашу тайну раскроют. Это недостойно. Но хуже всего не это. Хуже всего — всё более и более возрастающая бессмысленность подобных жертв. Прогресс не стоит на месте. Триста лет назад требовался год, чтобы добраться до Ван-Елдэра из Почермы. Теперь четырёхмачтовый резак проходит этот путь за шестьдесят дней. Говорят, у вас появились проекты летательных аппаратов с огромной дальностью полёта? Каркасных баллонов, с тепловыми движителями, способных подниматься выше горных хребтов и лететь против ветра?

— Да. Есть даже экспериментальные образцы.

— Так вот, возможно, через пять лет ты смог бы добраться до меня за десять дней на подобном летающем корабле. Через двадцать лет любой лентяй с деньгами сможет взять билет на корабль Ван-Елдэр — Почерма. Но пока мы с тобой оба сидим в старинных капсулах смертного обмена, и решаем в философском диспуте, кто из нас отдаст жизнь… даже не за Невозможный План, а за то, чтобы чья-то задумка осуществилась на пять декад раньше. Пять декад! Не находишь, что это варварство?

— Варварство — полагать, что истина изменяется сообразно с выгодой или угрозой. Двое заходят в две камеры, две камеры становится одним, и из двоих людей тот сохраняет жизнь и разум, кто ближе к истине. Это справедливо.

— В камеры загоняют подростков, которым вложили в голову бессмысленную жажду самопожертвования. Это — справедливо? Мы скрываем наши тайны, действуем исподтишка, интригуем и лжём. Это — справедливо? Где беспредельная свобода, которая была тебе обещана — теми, кто отправили тебя в эту камеру? Не может ли быть, что вся наша вера — одна большая ошибка?

— Если мы ошибаемся, то смерть одного из нас справедлива, и он её заслужил. Если мы правы, то смерть одного из нас необходима, и ведёт нас к цели.

Голос вздохнул.

— Слушай… ты не думал, что может быть неправа сама логика? Что в самом том, чтобы быть правым, есть нечто порочное и глупое?

— Нет, — ответил Линен. — Я так не думал. Никогда.

В голосе послышалась мольба.

— Знаешь, у нас на Яратире не так, как у вас. Мы не настолько… однобоки, что ли. Да, мы хотим осуществить Невозможный План, и ты знаешь, что мы добились определённых успехов на этом пути. Но я чувствую, думаю, что правота — это ещё не всё. Мало того, ты тоже так думаешь. Ты думаешь, что правоты — недостаточно!

— Нет. Не думаю. Я владею истиной, и этого достаточно и для того, чтобы жить, и для того, чтобы отнимать жизни.

— Но достаточно ли этого, чтобы отдать жизнь?

Линен улыбнулся.

— Есть ли у тебя, старик, что-то, за что ты бы отдал жизнь?

Молчание.

— Да, — ответил голос.

— А у меня, — ответил Линен, — нет. Я не могу отдать жизнь, потому что я её не владею. Мало того, ей никто не владеет. Жизни не существует, старик. Жизни нет, это умозрительная концепция. Ты можешь представить себе горячий снег, но его не существует. Так же и с жизнью.

— Что?

— Жизни нет. Я видел это, я доказал это. Это иллюзия, слово, обобщающее не связанные друг с другом феномены. Жизни нет, как нет неба: небо — это панорама, открывающаяся взгляду, когда смотришь вверх с поверхности земли. Но неба, как такового, не существует.

— А как же твоё Кредо? Невозможный План? Намерение стереть слово «смерть» и отменить гибель всех жертв на твоём пути?

— Я не сказал тебе моё Кредо целиком. Я исключил пару строк. Вот они.

Я клянусь, что создам жизнь. Истинную жизнь, которую нельзя отнять, и наделю ей всех, кто уже умер — или кто живёт ложной жизнью.

— Старик, если бы ты был бы по-настоящему живым, то ты бы не мог умереть, не так ли? Но если ты можешь умереть, то, значит, ты никогда и не жил. И поэтому ты потерпел поражение — ещё с первых своих слов. Истинное нельзя разрушить! А ты, лжец, который ценит несуществующее, который играет иллюзиями, ты умираешь.

Свет моргнул, моргнул ещё раз. У Линена возникло ощущение, что его куда-то тянут, схватив за внутренности; оно длилось несколько мгновений, потом исчезло.

Мягко прошуршали замки. Отъехала в сторону дверь, и в камеру заглянули трое: девочка лет пятнадцати, в коричневом сарафане, с платочком на голове, седой, мускулистый мужчина в кожаном фартуке на голое тело и кожаных штанах и маленькая беленькая собачка.

Линен отстранил любопытных и быстро вышел из капсулы, оказавшись в полуподвальном помещении, напоминавшем заброшенную мастерскую. Из маленького окошка под потолком пробивались солнечные лучи. Несколько стульев стояли вокруг деревянного стола, на котором были навалены какие-то бумаги. В целом, обстановка вокруг была сочетанием бедности и долгого пренебрежения уборкой.

Троица воззрилась на него с ужасом. Собачка тявкнула и, стуча когтями, унеслась прочь.

— А где папа? — спросила девчонка, недоумевая.

Мужик просто пялился на Линена во все глаза.