Порядок в культуре

А то и значит, что все его творчество — это апология традиции и ее ценностей. Мы привыкли воспринимать Традиции как нечто, данное нам объективно, материально, внеличностно. И отчасти она объективна. Она объективна через свое проявление в семейности, к которой Толстой был так счастливо и трагично причастен. Но нам сейчас интересно другое — то совершенно уникальное и удивительное напряжение, что существует между личностью и традицией. Нет, они не изолированы, нет, они идеологически не противопоставлены. Напротив, именно в общении рождается их новое и особенное единство. Толстой пишет «О самом главном» в 1948 году, о а Пушкине — в 1949. Нужна была совершенно особенная духовная свобода, чтобы размышлять столь нестандартно о человеке и его жизни. Он назвал свою пьесу «сценами», словно подчеркивая ее эскизность и незавершенность. Но перед нами сочинение, пронзенное силой личности гения. Он пишет о Пушкине и только о нем, рядом с ним все высокие государственные и чиновные особы, наделенные властью кажутся только большим историческим фоном. Он пишет о Пушкине как человеке чести, который тоже умел сказать светской черни свое «Никогда». Никогда он не продаст свой талант на ублажение карнавальных масок, никогда он не будет писать слоганов для тупого зубоскальства. Никогда он не извериться в чистоту женской любви, даже если рядом сплошь светские интриганки с пустой душой, красивые куклы, умеющие мыслить только телом. Он написал Пушкина в этой пьесе человеком чистым и светлым, а его сила — в его обескураживающей открытости, в его большой духовной свободе. (Я не буду делать тщательного анализа сценических и драматургических особенностей пьесы, скажу лишь только, что было бы славно поставить ее на сцене, но боюсь, что нынешний театр ее не потянет. И не потому, что нет актеров, а потому, что режиссеры из классики делают кич, используя ее для своих отвязанных трактовок).

Но вернемся к нашей главной теме. Мне кажется, что Сергей Николаевич Толстой жил в мире традиции легко и непринужденно, хотя сама его жизнь была именно приговором — осуждено жить. Этот категорический императив, тем не менее, был ему столь же необходим. Необходим для того, чтобы выговорить в своем творчестве себя, чтобы стать ярким примером жизни в традиции. Но кто это, человек традиции Толстой. Какие приметы нам позволяют столь уверенно налагать на него страшные обязанности? Во-первых, мы видим что в нем самом все время шла работа самого живого, тесного общения с традицией. Он пишет о классиках — о Пушкине и Блоке, о Достоевском и Хлебникове, о Толстом и Гумилеве. Он напряженно размышляет, он с не меньшим напряжением вживается в европейскую культуру. У него не было конфликта с традицией, то есть не было того, чем мы сегодня столь часто обладает как основным в нашей структуре личности. Во-вторых. Он сам, собой, своей плотью, душой и мыслью показал всем нам, что традиция никогда не бывает безличностна. Все, к чему он прикасался, согрето его личным теплом, которое он не боялся тратить. А мы? О, мы как-раз все время живет с ощущением, что это наше личностное тепло совершенно не востребовано нынешней не то что культурой, но и всей жизнью. В третьих, он жил в определенные годы, он писал в те же самые годы, но все дело именно в том, что он, в то же самое время, жил и писал в Большом и протяженном историческом времени, в большом духовном православном времени. Без этого физического ощущения протяженности традиции в Вечности, наверное, не родилась бы работа Толстого «О самом главном», где он показал нам человека традиции, где показал нам саму традицию как священную, антилиберальную, устойчивую по духу. А мы, часто ли мы предстоим перед этим Большим временем? Нет. Ведь современная культура вся, сплошь, нацелена на обратное — на мельтешение и уменьшение человека.

Вот от этого уменьшения перейдем к следующей, четвертой и важной особенности. Мы и до сих пор очень часто закрываемся от проблем неким общим, коллективным, соборным, общинным началом — закрываемся как щитом, обеспечивающим одним — комфортное существование, а другим — беззаботность и неответственность мышления. Мы очень часто теряем из виду личность, качеством которой всегда держалась русская жизнь. Нет, речь идет не об индивидуализме, но именно о личности, бескачественности которой так всегда боялись большие русские философы. Прочтите философское эссе Сергея Николаевича и вы увидите — он всегда хранил в себе не только то, что мы называем исторической, родовой или социальной памятью. Он возделывал себя все годы, когда писал. Он стремился осознать себя самого как непосредственную и ответственную часть русской нравственной традиции.