Порно

Мои попытки сыграть роль этакого добродушного шутника-хозяина заранее обречены на провал в этом блядском унылом пристанище для протухших старых неудачников. Он таращится на меня, его лицо старого скотч-терьера все воинственно сморщено:

— В сухарях или в тесте?

— В тесте, — информирую я беспокойного старого члена в отставке.

— Я больше люблю в сухарях, — продолжает он, его надутая рожа кривится, и он кивает куда-то в угол. — И Тэм, и Алек, и Мэйбсл, и Джинти то же самое скажут, верно? — кричит он через зал, и компания старых кретинов согласно кивает.

— Я нижайше извиняюсь, — говорю я, стараясь сохранить хотя бы видимость добродушия.

— А тесто, оно хрустит? Я в том смысле, что оно ведь не мягкое, как иногда бывает?

Вот старый мудак.

— Хрустящее, как новая банкнота в двадцать фунтов, — говорю я ему.

— Ну, с тех пор прошло много времени, когда у меня была новая банкнота в двадцать фунтов, — тянет старый мошенник. — А горох молодой или протертый?

— Никакого гороха, если это не молодой горошек! — вопит из угла Мэйбел, эта жертва феминизма.

Капитанской женой была Мэйбел… и любила она это дело… в отсутствие мужа, после сытного ужина, всю команду обслуживала… тру-ля-ля.

Протертый или молодой. Кажется, меня превращают в шута горохового, прошу прощения за каламбур. Если бы меня сейчас видел Мэт Колвил, то есть в таком унизительном положении, мне пришлось бы потом раз пять трахнуть его жену, чтобы смыть оскорбление. Горячая новость дня. Протертый или молодой. Я не знаю. Мне плевать. Хочется крикнуть в ответ:

— Шел бы ты, дед, отсюда, а то мочой от тебя несет, все заведение мне провоняешь.

Я оборачиваюсь к Мораг Противной и показываю ей жестом, мол, разберись тут с дедулькой. У бара уже собирается очередь. Блядь. Знакомые все лица. Вот он, стоит, весь дрожит и трясется, и я решительно протираю стаканы, стараясь не встречаться с ним взглядом, но он таращится на меня, и его глаза — словно яркие лампы, что просвечивают меня насквозь. Теперь я знаю, что чувствуют девушки, когда говорят «он раздевает меня глазами», потому что теперь могу сам со всей ответственностью заявить: «взглядом он проверяет мой банковский счет».

В конце концов я же не могу на него не смотреть.

— Урод, — улыбаюсь я. — Давненько не виделись. Сколько лет, сколько зим. Как жизнь?

— Ничего, да… все в порядке, — бормочет он. Мистер Мерфи — это более мудрая и истощенная версия того человека, каким я его помню, если такое вообще возможно. На самом деле он выглядит как недавно переболевший бродячий кот, тощий и весь ободранный, которого городская лисица вытащила на свет из его убежища на заднем дворе. Взгляд у него совершенно мутный, как это бывает, когда человек принимает одновременно и стимулянты, и депрессанты, для различных долей головного мозга, чтобы когда-нибудь в перспективе снова прийти к единому мнению насчет объективной реальности, данной ему в ощущения, например, по вопросу о том, сколько сейчас времени. Это не человек, а ходячий пиздец, протухшая оболочка человеческого существа, вечно под наркотой, вечно в походах из одного грязного паба в другой, в такой же притон разврата и разложения, в поисках следующей дозы.

— Прекрасно. А как Али? — интересуюсь я, задаваясь вопросом, она все еще с ним хороводится или нет. Я иногда о ней думаю. Странно, но я почему-то уверен, что когда-нибудь мы будем вместе, когда разберемся с собой и со всем окружающим блядством. Она всегда была моей женщиной, но, если подумать, я испытываю то же самое по отношению ко всем своим бывшим подругам. Но они вместе, Али и Урод; и это неправильно, совсем неправильно.

Будь у нее хоть чуть-чуть здравого смысла, она бы выгнала его давным-давно, а тут он даже не удосужился мне ответить. И не спросил, ну хотя бы: «А что ты тут делаешь, Саймон? В Лейте, за стойкой бара? Какими вообще судьбами?» Его угрюмый эгоистичный характер не позволяет ему выказать пусть даже рудиментарное любопытство, ну хотя бы из вежливости, не говоря уж о подлинном дружелюбии.

— Слушай, ты знаешь, о чем я хочу тебя попросить? — кашляет он.

— Вот попросишь, тогда и узнаю, — улыбаюсь я, но улыбка выходит натянутой.

Мерфи хватает нахальства изобразить тихую скорбь, как будто это его злобно предали, чем обидели до глубины души: в его взгляде читается «я так и думал, по-другому и быть не могло». Потом он тяжко вздыхает, и воздух входит со свистом в его хилые, слабые легкие: бронхит, воспаление легких, чахотка, курение, кокаин, СПИД?

— Я бы не стал ничего у тебя просить, но я правда болен. Я такой слабый, пиздец.

Я окидываю его взглядом и решаю, что так и есть. Потом подношу протертый стакан к свету, проверяя его на наличие пятен, и говорю Уроду:

— Полмили вверх по дороге. На той стороне улицы.

— Что? — переспрашивает он, открыв рот, ну прямо как золотая рыбка, тем более в желтом свете.