Порода. The breed

- То есть дом. Дом, понимаешь? Подарок такой, на свадьбу. Мой подарок. Ключи от дома и бумаги.

- А зачем мне от тебя свадебный подарок? Я не приму. Кто тебе сказал, что я собираюсь замуж?

- Я, я сказал. Еще б ты не собиралась!

- Да нет, ты не понял. Я правда не собираюсь. Передумала.

- А, да брось ты. Давай еще выпьем. Ну - за нас! – и путник притянул меня к себе, поднимая другой рукой свою бутылку. Вино пахло пряной чернотой ночи. И пылью туркменского ковра. Пылью дорог Азии.

Я откусила от плода Тарикова райского сада.

- За наш дом, - сказал бродяга. – За наш с тобой общий дом. За дом нашей семьи, понятно? За будущее родовое гнездо. – В темноте плеснуло о стекло бутылки черное вино и послышался хруст яблока.

- А где он? – и я снова крутанула на пальце кольцо с тяжелыми ключами. И почему-то понюхала руку. Запах железа был кисловатым, как у крови. Железо у них в крови, и кровь на их железе…

- В деревне. Ночь в поезде, на автобусе полчаса – и дома.

- Нет, где все-таки?

- На большой реке. Река Унжа, ближе к верховьям. Вниз по течению от Кологрива. Почти тайга. В двадцатые годы олени северные жили. Странно, да? Пихтовый лес. Берег высокий – сосны, песок. Пляжи белые. Грибы, ягоды. Волки, медведи. Много медведей. – Бродяга ударял на последнем слоге, как все зоологи и деревенские мужики.

- А люди? Люди там есть?

- Сосед, Алексей Иваныч, с женой. В другой деревне, ближе к дороге. От дома видно. Два поля перейти. Наша – Малые Поповицы, а то – Большие.

- А в нашей?

- А, ты сказала – в нашей. Хорошо. Нет, в нашей еще один дом всего. Пустой. Остальные погорели, пали, травой заросли. Но у нашего нижние венцы лиственничные, выше – сосна смолистая. Лет сто как срубили, а стоит крепко. Богатый был дом. Высокий. И баня есть.

- Но ты же опять уедешь.

- Ну, не сразу же. Там биостанция рядом, институтская. Костромской стационар. Народ работает. И я буду. Волков гонять.

- А кого ты эти три месяца гонял? И где? На плато Путораны?

- Снежных барсов. Грант получили, вот и пришлось. На Алтае сначала. Потом в Туве.

Ближе к утру яблок почти не осталось. И вино было выпито. Я оказалась в Чуйской степи. Зубчатыми сверкающими стенами высились хребет Сайлюгем и горы Талдыаира. С плоскогорья Укок виднелся белый конус мистической горы Табын-Богдо-Ола – священной вершины буддистов. Горячие воды целебных источников на отрогах Южночуйского хребта омывали мое тело, и, обновленная, я парила над пологой насыпью низкого кургана. Там, в каменистой земле, вот уже два с половиной тысячелетия тихо спала прекрасная алтайская принцесса – и это была я. Но восходящие воздушные потоки вознесли меня над рекой Аргут, и с высоты я смотрела, как река берет к себе тех, кто отважился ее переплыть. Над белой водой Аккемского озера, от снегов горы Белухи я летела к востоку, через хребет Танну-ола, повинуясь силам другой горы – Монгун-тайги. Но притяжения ее не хватило, чтобы удержать меня, и я понеслась дальше, через хребет Сангилен, к озеру Убса-нур. И упав в его холодные воды, очнулась.

И подошла к окну. За прозрачным стеклом слышались осенние голоса синиц – будто спицы звенят в чистом холодном воздухе. А может, это снуют небесные веретена, свивая золотые нити судеб… Внизу Москва-река нежится в солнечном свете: вот и встала заря моей новой жизни. Под мостом, на сером граните, играет тонкая сеть солнечных лучей. А в ней трепещет пойманное счастье. Да, я поймала его. Словила, как борзая – зайца. Вот оно, мое счастье – там, на диване у окна, на старом турецком ковре, спит, спит безмятежно.

Новая жизнь потекла, однако, по вчерашнему плану. Ах, не вливайте вино молодое в мехи старые – да что ж поделаешь!

Первым позвонил из питомника Тарик: что-то не спалось ему на зеленом сукне письменного стола в лабораторном домике Ботсада. Появилась с продуктами Валентина. Сделала строгое лицо, выражая невесть откуда свалившемуся Сиверкову должную степень заслуженного недоверия. И осуждения. Бродяжничать – это сколько угодно, - говорили ее поджатые губы и чуть вздернутый кончик божественного носа, - а вот играть чувствами молодой женщины – недостойно. Мы мужчин знаем. Безобразие это все. – И обращенный ко мне серьезно-сочувственный взгляд - поверх овощей, поверх ножа, в опытной руке домохозяйки измельчающего морковь в салатную крошку, - наставлял: «Не верь, не верь ему, бедняжка!»…

Путешественник же, посланный на Плющиху за напитками, орешками и соками, вернулся, и пришлось для спокойствия выпить – шампанского, конечно. Валентина пить не могла: предстояла дорога в Шереметьево – и холодно резала все подряд. С усмешкой сожаления смотрела она на нас. Углубленно, сосредоточенно - в себя: что-то будет?

Все теперь зависит от Ричарда, - думала я. Как-то он примет… Все-таки наверное я ему так и не обещала – ничего, кроме охоты. Энн – да. Энн я обещала – бумаги. Но с ними не вышло. Все зависит теперь от Ричарда – но и от Беаты, конечно. Как-то она справится?