Порода. The breed

- Мой дед никогда не был при дворе. Он был в правительстве графа Витте помощником министра народного просвещения, а до того – директором Дворянского пансиона в Москве. Да, он ведь ездил в Англию! В 1906 году опубликовал маленькую книжечку о том, как хороша английская система по сравнению с французской и немецкой. На него произвело впечатление, что дети все время на воздухе и занимаются спортом. А потом он был недолго во Временном правительстве князя Львова – до Керенского и революции большевиков.

- А что потом?

- А потом он вышел в отставку, пожил несколько месяцев у себя в деревне, его арестовали по дороге в Москву – и он погиб в тюрьме. Это было в феврале 1918. А в мае 1917 родился мой отец – в усадьбе деда, но не от его жены, а от горничной. Детей от жены у деда не было. И крестил моего отца дедов друг - и фамилию свою дал, и отчество.

- А другие родственники отца – хотя бы близкие? Ты знаешь, что с ними сталось?

- Имение прадеда сожгли еще в 1917, а позже, когда дед уезжал в Москву, в уезде устроили что-то вроде Варфоломеевской ночи, и всех убили. Но ко мне это не относится - я ведь все равно незаконный потомок. А мама у меня москвичка, другой дед – казак с Дона, бабушка – с Волги… И хоть кончила классическую гимназию, но отец ее из большой крестьянской семьи.

- Я тоже незаконный потомок, - гордо произнесла Мэй, выделив из всего рассказа одно это слово. - Подумаешь! - И она сделала попытку выпрямиться в кресле. – Rubbish![95] Все эти Болейн – что Мэри, что Анна – какая разница! Ведь отец-то все равно Генрих!

Хозяин налил ей еще белого вина.

- Не знаю, Анна, простишь ли ты, что я так прямо спросила о таких грустных вещах. Я немного читала, немного слышала – все это так запутанно. Мы все знаем: КГБ. Террор. В общем, мы боимся русских. Хотя некоторые приезжают. Но современных эмигрантов из России и даже просто путешественников никто никуда не приглашает…

- У нас был только один русский гость до тебя, Анна, - заметила Мэй. Впрочем, это было так давно, что ты, конечно, все равно первая. Мать мне рассказала. Странная история. Это было то ли в двадцатых, то ли в тридцатых. Как он появился, я из рассказа не помню, но поселился надолго. Имелось в виду, что он князь. Хорошо ездил верхом, знал лошадей и очень дельно помогал на конюшне. По-английски говорил плохо. Исчез внезапно, и с ним – все столовое серебро! Представляешь! Все вздохнули с облегчением.

- Дамы, Анна вряд ли сможет доказать вам, что она не из КГБ и не ворует серебряных ложек, - услышала я голос Ричарда в том его звучании, который предназначался уже не подзаборному щенку, а мальчишкам, нуждающимся в немедленном укрощении. Ответом был такой бурный поток восклицаний и слез, объятий и поцелуев, что самая ничтожная тучка на горизонте не смогла бы задержаться дольше чем на мгновение. Бревно в камине тускло светилось темно-красными полосами. Наступило время прощания. В полубессознательном состоянии и почти совершенно молча я вернулась в машину. Мэй еще что-то чирикала по дороге, Ричард ей отвечал, я смотрела перед собой, чтобы не заснуть рядом с ним, как непременно сделал бы подобранный благонравным бойскаутом щенок. Это мне удалось, и из машины я вышла на своих ногах, попрощалась в меру тепло, в меру вежливо, и, распив вместе с Мэй «последнюю бутылочку на ночь» (совершенно ординарное «Бордо»), нашла в себе силы не только подняться в спальню, но еще и подмигнуть по дороге строгой девочке и моей собаке. Что было со мной дальше и как я поступила с вологодским королевским нарядом, я не помню. День кончился. Помню только, что, засыпая, я решила нарисовать календарик, как в пионерском лагере, чтобы вычеркивать прожитые здесь дни, приближая последний.

ГЛАВА 6

Несмотря на то, что ночь ненастна,

что руки у меня зябнут и я устал, я

чувствую, что должен, наконец, …

написать свой формуляр (не решаюсь

сказать – автобиографию).

Б.М.Житков. Погоннолосиный Остров.

15 июня 1928 года.

Свет декабрьского утра зарождался в темной глубине неба, где-то рядом с узким прозрачно-белым месяцем, когда Нина Федоровна Сыромятникова, укутанная поверх котиковой шапочки-пирожка теплым козьим платком, закрывавшим нос, так что на мир смотрели только спокойные серые глаза, прокладывала путь в выпавшем за ночь снегу, выйдя из кованых ворот двухэтажного флигеля в Горбатом переулке и повернув направо, к Конюшковской. Когда она подходила к Горбатому мосту, свет был еще темно-синим, но уже ярким - таким, как в театральных декорациях, изображающих ночь (нельзя сказать, чтобы Нина Федоровна была записная театралка – просто бегать в театр один-два раза в неделю теперь, в Москве, было для нее так же естественно, как работать. В ее родной Сызрани, гимназисткой, встречаться с театром ей удавалось мучительно редко).