Порода. The breed

— Спасибо, Миша, милый, письмо прочту — как не прочесть. От газет уж глаза болят, не то что душа. И ты — да все мы, не я один! — все живем от почты до почты… Точно серая пелена затянула все кругом; и в окно глянешь — то метель, то вьюга. Да, ты прав, жить хочется! А как жить? Что делать теперь? Кажется, вырвали из сердца все самое родное, из рук — всякое полезное дело. Ты знаешь, Михаил, как я старался, сколько сил положил, а теперь думаю: дурак! И не потому, что делал, нет…Потому, что бросил! Вот и сижу тут, в снегах, — сколько лет! Сижу и теперь! Теперь, когда пошла вся эта чехарда министров, этот разврат, этот хаос, этот ужас… И ведь помочь делу не могу — нечем… Да и дела нет. Ничего нет. — Он встал, заходил по комнате. Четкий, несмотря на годы, стройный и строгий силуэт против серого проема окна.

Осип Петрович снова опустился в кресла. Развернул письмо, по привычке делового человека сразу взглянул на подпись… Писал троюродный брат, Вася Дурново, товарищ детских игр в Муравишниках.

Какая, право, сила в этой охоте, если даже ему, Осипу Петровичу, воспитанному в Москве, европейски образованному, далекому, казалось бы, почти во всем от диких помещичьих инстинктов, — даже ему хочется смотреть и смотреть на эти листки, исписанные витиеватым старомодным почерком. И вправду, что может быть неизменней, чем сцена псовой охоты, — так думал Осип Петрович, успокаиваясь и вновь обращаясь к первой странице послания:

“Дорогой Михаил Васильевич!

Твое письмо получил. Ты спрашиваешь, что мы сделали в твое отсутствие.

Спешу поделиться с тобой своими впечатлениями травли матерого[30]. Жаль, что ты уехал с охоты и не был со мною 5-го декабря.

Выехали мы на розыск волков утром рано; охоту и гонцов[31] оставили ждать в усадьбе любезных гг. Ловейко.

Определили выход двух волков из острова[32] в чистое поле и с трудом проследили их в другой остров, где и обложили[33].

Послали за охотой; наметили лазы[34] и заняли их.

Наконец вдали показались своры борзых, а за ними толпа верховых. Послали заводить гонцов, стали рассылать своры по лазам. Борзые, как я знал и чувствовал, и как они впоследствие себя показали, — резвости безумной!

Ты, Михаил, знаешь, что мой Злоим держит обыкновенно прибылого[35] так, что я с великим трудом его отрываю. Не раз из-под него приходилось мне принимать прибылых. Подлинный кареевский злобач, а уж резвач — каких теперь мало.

Решили травить в угон[36], а если волки протравленные[37] вернутся, то после — травить встречу.

Итак, волки пошли. Впереди шел широким полным махом громадный волчина.

Выждав в меру, я бросил[38] свору:

— Улю-лю, милыя, улю-лю, родныя!!!..

И вот лихие борзые мигом встретили впоперек серого друга. Все смешались! Столбы снеговой пыли полетели и закрыли от нас дорогой момент — первый удар борзых.

Я увидел волка, распростертого на снегу, и над ним — моих борзых.

Волк собрался с силой, отряхнул борзых, могучим прыжком направился в мою сторону, и оторопевшие на миг борзые тут же вновь положили серого друга предо мною в пяти-семи саженях.

Борзые вновь впились. Тут, вижу, спеет Федор, мой доезжачий. Я вскричал, не помня себя:

— Падай скорее! Материк! Уйдет!

Федор молодцом упал на волка, и мы вдвоем сели на него верхом.

Вдруг слышу:

— С полем, Василий Митрофаныч!

Подскакал Константин Николаевич и начал струнить. Красавец-материк был на глазах у всех заструнен[39].

Слава борзым! Слава и нам!

Тут же около волка уселись. Закуски и вино были с собою.

Вспомянули, как следует, волю серого разбойника, — и полился разговор!

Отдохнув, поехали искать его подругу. Вечером, расставшись с любезными хозяевами, я отправил свою охоту домой, а сам со связанным серым другом покатил на тройке. К вечеру на другой день почувствовал сильную слабость, уехал из имения в город — и заболел. Врач заявил, что у меня сильное нервное потрясение: и только теперь прихожу в себя.

Кареев Сергей Сергеевич вполне прав, когда говорит, что для удара и приема матерого требуются крутые, сильные псовые борзые, а маленькие, как бы злобны ни были, не годятся…

Как сам я лежу теперь в постеле, так лежит и наш серый голубчик в волчатнике, не встает и не ест. Конечно, весной, по примеру прежних лет, выпущу его на свободу вместе с переярком-волчицей и его сыном: пусть гуляют на воле и вспоминают добром!

Ты знаешь, что я никогда не режу волков — только по необходимости. Не верю, чтоб в нашей местности был вред от серых друзей: бывало их много и в прежние годы, да вреда особого они не делали! Скоро волки совсем переведутся, и теперь уж их у нас почти нет.

Приходится мне ездить за ними далеко в отъезжее поле, ловить, выдерживать зиму и выпускать на весну, но они всегда куда-то пропадают, несмотря на громадные наши леса.

Стаю свою гончих, смычков десять, отправил на выставку, а самому поехать не удалось.

Надеюсь, дорогой мой Михаил Васильевич, полевать с тобою следующей зимой.