Порода. The breed

Заниматься с детьми Ниночка — старшая дочь в большой семье банковского служащего — начала с малых лет под руководством матери, Екатерины Александровны, и в помощь ей. Разница лет со следующей девочкой — Зоей — была значительной, но далее дети стали появляться на свет чаще, так что очень скоро Нина нянчила, переодевала, кормила, занимала и, наконец, учила уже шестерых. Скоро ничего не могло быть для нее привычней, и столь же естественной стала помощь классной даме в гимназии, — помощь, лишенная, по Ниночкиному характеру и по духу всей гимназии, всякого ябедничества, фискальства, мучительства слабых, и вообще любого зла. Но быстро росли дети, и, кажется, так незаметно опустились ниже пояса Ниночкины каштановые косы, и приближались уже выпускные экзамены, и полетел тополиный пух, и в последний раз повторялись смешные и глупенькие гимназические зубрилки:

ПуговИца-вИца-вИца –
Le bouton, le bouton,
БаранИна-нИна-нИна –
Le mouton, le mouton!

И недолго уже оставалось звенеть девичьему смеху по дороге домой из гимназии, а с ним и озорным дразнилкам на смеси французского с сызранским:

Посмотри, ma chére сестрица,
Que joli идет garçon –
С'est assez Богу молиться,
И пойдем á la maison!

Вовсе непостижимо было для всей семьи, когда уже в декабре страшного 1917 года обладательница новенького гимназического аттестата совершенно самостоятельно, по путевке только что возникшего Наркомпроса, вдруг уехала с маленьким кожаным саком в Москву, на борьбу с детской беспризорностью. Путевка, подписанная чуть ли не самим Луначарским, была случайно получена через дальнего родственника-коммуниста, занимавшегося в Сызрани разгоном женского монастыря. Послушницей в нем была его собственная сестра Маня, девушка постарше Ниночки.

Нина Федоровна Сыромятникова поселилась в Горбатом переулке, в одном из двух флигельков, занятых уже Наркомпросом, в выделенной ей лично комнатке с окном на Москва-реку. Непостижимо все это было и необъяснимо.

Нина Федоровна вошла в узкий, заметенный снегом проход между постройками вокзала и приблизилась к бочкам. Опоздала, кажется, — бочки остыли, беспризорники разбрелись по вокзалу и площади — промышлять в меру способностей и возможностей. Но задача молодого педагога состояла не в том, чтобы между организованными крупными облавами самостоятельно искать «тертых» — тех, кто уже приспособился к вольному житью и, хоть научился облав избегать, но все равно рано или поздно этой сетью будет зацеплен. Главное было находить «новеньких» — детей беспомощных, чаще всего больных, а нередко уже и обреченных. Такие дети появлялись на вокзалах часто, слишком часто. Не было, нет и не будет границ человеческому страданию и сердечной тоске. Но не раздумывать над книгой о несправедливости мира и «слезе ребенка» приучена была всей своей девятнадцатилетней жизнью в семье сызранского бухгалтера Нина Федоровна, а глядеть вокруг себя, видеть ребенка, утирать слезу, спасать для жизни.

И молодая женщина пошла дальше, вдоль внутренней стены вокзала, обращенной к путям поездов. Снег падал теперь мягкими, нежными хлопьями, ветер почти стих, и декабрьское утро белело. В этом ясном белом свете и увидела Нина Федоровна то, что искала. Для этого, правда, ей пришлось заглянуть в зарешеченный сверху провал у самой стены вокзала, куда выходило окно подвального помещения. Окно было полуоткрыто, и глубоко внизу, на подоконнике, она заметила капор, что-то вроде шали, а под ними — скорчившуюся фигурку. Осторожно, чтобы не спугнуть ребенка, Нина Федоровна подцепила рукой решетку, и, к ее удивлению, та поддалась. Обычно такие решетки глухо запаивают или снабжают замком, но тут повезло. Прислонив решетку к стене, она нагнулась как могла ниже, встала на колени в снег и, протянув в провал обе руки, быстро и крепко обхватила ими то, что было под шалью.