Порог

Когда я в школе, он лежит под окнами, и, бывает, его совсем заносит снегом, видны только глаза, потому что он моргает, и снег не может на них нападать. Ему холодно, но он никогда не уйдет домой без меня.

Я выучил его ходить на задних лапах. Еще он носит мою сумку с учебниками и тетрадями, зимой, когда я был поменьше, возил меня на санках и никогда не отказывается от работы, а трудится изо всех сил, а ночью сторожит дом.

Мне нравится его характер и взгляды. Мне хочется быть таким, как мой друг Буран».

Под последней строчкой крупная красная единица.

— Ну, как? — спрашивает Зарепкина.

— По-моему, хорошо.

— Вы шутите?

— Нет, правда хорошо.

— Что же хорошего? Это вы из духа противоречия. Разве не видно, что он издевается?

— Над кем? Над чем?

— И с Евским вот… Тоже хорошо?

— С Евским — дело другое.

Зарепкина берет тетрадь с Митиным сочинением. Значительно смотрит на Тоню.

— Это не сочинение, это документ…

Но Тоня не сдается.

— А интересно, что Мамылин написал.

— Мамылин? Он раскрыл тему весьма оригинально. Он написал, что его лучший друг… кто бы вы думали? Павел Корчагин!

— И вы этому верите?

— Во всяком случае, «Как закалялась сталь» он знает почти наизусть. Хотите прочесть его сочинение?

Нет, такого желания Тоня не испытывает. Не испытывает она и желания принимать меры. Но мало ли чего не хочется… И вот после уроков:

— Митя, не уходи. Мне надо с тобой поговорить.

Как говорить с ним? Как с напроказившим мальчуганом — поздно. Как со взрослым — рано. Такой демисезонный возраст… Тоня усаживается рядом с Митей, спрашивает:

— Так что делать будем?

Он думает. Тоня его не торопит. Потом Митя вздыхает.

— Антонина Петровна, у меня скоро отец приедет…

— Да?

— Так вы не говорите ему про скелет.

— Стыдно?

— И про двойки не говорите. Я их исправлю. Ей-богу исправлю.

Тоня не может удержаться от улыбки.

— Даже «ей-богу»? Хорошо, я ничего ему не скажу. Но и ты…

— Я стараться буду.

19

Это было в сорок четвертом осенью. Хмелев ходил по сожженному селу, от землянки к землянке, и с ожесточенным упорством выспрашивал, как это было. Ходил и на то место, на школьный двор. Видел один из тех двух столов. Он, сломанный, стоял в сарае.

— Она нисколько не мучилась. Сразу кончилась. А парень, партизан, тот долго отходил, — рассказывали ему. Но этого было мало Хмелеву.

— Во что она была одета?

— В халатик в такой, в цветной…

Хмелев хорошо помнил этот халатик. Он помнит, как она радовалась, что удалось достать такой материал, и как она его шила.

— Знал ли кто-нибудь, что она беременна?

— По ней еще не заметно было.

— Сказала она что-нибудь? Крикнула?

— Нет. Она только обняла и поцеловала того партизана, которого прятала, и он ее поцеловал.

— А потом?

— Потом их повели к виселице, но она вдруг остановилась и спросила: «Зачем дети?».

— А были дети?

— Были. Ее ученики. Их пригнали смотреть.

— И больше ничего не сказала?

— Немцы стали кричать: «Шнель, шнель». Они очень торопились.

— Почему?

— Гроза подходила…

— А потом?

— А когда петли надели, того партизана и Елену Николаевну сфотографировал один немец. А потом пошел дождь…

Он ясно видел это. В тысячный раз видел, как начиналась гроза. Уже падали первые капли. Из школы были вынесены два стола, и между ними положена доска. На нее они хотели их поставить. И была еще одна доска. Одним концом она опиралась о стол, другим лежала на земле. По ней они должны были взойти наверх.

Она пошла по этой доске, остановилась и покачнулась. Тогда немец подал ей руку и помог войти. А наверху стоял еще один немец, который накинул петлю…

У Хмелева хранились два ее письма. Он получил их в госпитале, а теперь они лежали в ящике письменного стола, в школе. Он не перечитывал их, знал наизусть. Иногда только вынимал их, держал в руках, разглядывал почерк.

А вот фотографии не сохранилось. Когда его ранили, она лежала в кармане гимнастерки. Очнулся он в госпитале уже переодетый. Но он ясно видел лицо Лены. Стоило лишь закрыть глаза. И за всяким делом он помнил ее. Входя в класс, он думал, что так же могла бы войти она.

Но было одно обстоятельство, которое его мучило. Он чувствовал себя виноватым перед ней. И это чувство не проходило с годами. Она была тихая и ничем не примечательная. Он считал, что ему не повезло с женитьбой. Теперь он мучительно думал о том, что, будучи самым близким ей человеком, не сумел оценить ее, считал ее слабой и не особенно умной. Она боялась тараканов, грозы. Не любила холодной воды. Не любила стирать, готовить. Как-то ей поручили доклад — она почти целиком списала его из журнала. Она иногда делала грамматические ошибки. Ей нравился Тургенев, но не Толстой и не Достоевский. О Достоевском она как-то сказала: «Он страшный. Я бы не осталась с ним в одной комнате». Если что-то не ладилось, она плакала…

И он иногда обижал ее. Теперь вспоминается даже самое незначительное. Не забылся и такой случай. Были они однажды в клубе. Перед самой войной. Приехал духовой оркестр из района, она танцевала, а ему хотелось уйти домой. Она подошла к нему, раскрасневшаяся, радостная, и попросила:

— Ну, еще немножко!