Порог

Мамылин выходит из-за парты. Расстегивает и спускает штаны. Генка чиркает спичкой. Мамылин поворачивается спиной. Худые, бледные ягодицы его все в синих кровоподтеках.

— Видал? Это отец за геометрию.

Мамылин застегивает штаны.

— И никто не знает, что он тебя бьет?

— Потому, что я не кричу. Он бьет, а я не кричу. А теперь все равно убегу. Если ты не хочешь, я один.

Генку поражает спокойный, рассудительный, даже какой-то скучный тон Мамылина. И голос у него, словно на уроке.

— Отец тебя вернет.

— Не вернет. У меня точно все рассчитано. Он, как узнает, сразу позвонит в райцентр. Он подумает, что я на самолете, а я через тайгу напрямик. У меня компас.

— В Томск? Не дойдешь, замерзнешь.

— Ну и пусть.

«Заливает, — думает Генка. — Не может быть». Но вид у Мамылина не такой, чтоб заливал.

— Значит, не хочешь? — спрашивает Мамылин.

— Нет, — решительно отвечает Генка.

Мамылин делает движение уйти.

— Обожди, — останавливает его Генка. — Не надо бежать. Не дойдешь ты.

Мамылин презрительно кривит губы.

— Я думал, ты умней.

Генке так и хочется щелкнуть его как следует. Но сейчас он почему-то никак не может этого сделать.

— Не глупей тебя, — говорит он, только чтоб не промолчать.

— Но ты слово дал, — напоминает Мамылин.

47

Евский нетерпеливо посматривает на часы. Никогда эти женщины не умеют прийти во время. Вызовешь учителя-мужчину, он через пять минут здесь, а женщины… Куда там пять минут. И в двадцать не укладываются. Начнут переодеваться, да прихорашиваться, как будто не к инспектору идут, а на свидание.

По лестнице слышится стук тонких каблучков. Входит Тоня. Ну, конечно, и эта не лучше других — и припудрилась, и губки подкрасила.

— Присаживайтесь, — говорит Евский строго. — Вы спрашивали меня, как уроки. И я сказал вам: «Все не так»…

«Будет разгром, — думает Тоня. — Но на этот раз я не поддамся. Будь что будет».

Теперь Евский не торопится. Глаза его неподвижно смотрят на Тоню. Эта девчонка в чем-то переменилась. Но в чем? Тогда была прозрачная кофточка и дрожащие губы. И жалкие глаза. Теперь кофточки нет, строгое черное платье. В нем она кажется еще худее, не надо бы ей его носить. И сама она как будто повзрослела. А урок? Какой он? Трудно понять. Во всяком случае, он сам провел бы его иначе.

И все же что-то есть в ней. Пожалуй, это кофточка обманула его тот раз. И глаза ждущие. Она ждет. Ждет от него чего-то. А что он может ей сказать? Он даже не может сосредоточиться. Он думает о том, как она хороша. Не чертами лица. Нет, она не красива. Она хороша тем, что у нее такие глаза, что она ждет, что у нее ничего не болит, что у нее все впереди. Вся жизнь. А у него впереди ничего. А позади? Пробовал работать учителем — не получилось. Ученики над ним подсмеивались. Его друг, заведующий РОНО, сделал его инспектором. И вот почти сорок лет… Сколько бумажек прочитано. Сколько бумажек написано. А зачем? Сегодня говорил одно, завтра другое. Сперва педология. Затем ее запрещение. То за раздельное обучение, то против него. То повышение требований, то отмена экзаменов. Наконец, методы: липецкий, ростовский, тюменский. И никогда он не высказывал того, что думал. А что он думал? Ничего, пожалуй, не думал. Не нужно было думать. А теперь все больше и больше вот таких девчонок с ждущими глазами. А ему нечего сказать. Чужое говорить надоело. Вот именно — все надоело. И зачем он позвал ее? Чтобы еще раз увидеть, больше незачем. Не нужно было. Чтобы учить других, надо самому уметь. А ему ничему уже не научиться и никого не научить…

Он представляет, как приедет в свою прокуренную комнату, как ляжет с грелкой в одинокую постель, как за стеной, у соседей, будет плакать ребенок. Почему он не женился? Некогда было? Неправда, он боялся. Боялся, что с кем-то придется считаться, о ком-то заботиться.

Евский рассеянно смотрит в окно. Скучно. И печень. Если бы он мог забыть о ней хоть на минуту.

Тоня смотрит на него и не понимает: почему он молчит? Видно, что он думает не об уроке, а о чем-то своем. Он забыл о ней. Ясное дело — забыл. И как она могла тогда так бояться его. Как девочка. И после его выговора весь мир казался поблекшим, и, казалось, незачем жить. Да ведь перед ней просто равнодушный старый человек, который устал, который болен.

— Да, вот и лошадь, — говорит Евский. — Так вот… Я вам сказал: «Все не так». Да, не так. Все не так, но это ничего… Работайте. Может быть, можно и так.

48

Митя стоит на коленях около блюдца и тычет кошку мордой в молоко. Он вчера подобрал ее на улице полузамерзшую. Молоко теплое, с желтоватой сливочной пенкой. Но кошка сопит, пускает ноздрями пузыри и не ест.

Щелкает дверь. Митя слышит мягкие шаги. Косит глазами — отцовы валенки, подшитые автомобильной камерой. Слышно его дыхание, неровное, с присвистом. Видно, шел в гору, задохнулся.

— Концы отдает? — спрашивает отец.

Степан Парфеныч неторопливо оглядывает мебель, книги. Все здесь неприятно и чуждо ему. Особенно книги. Они всегда вызывали в нем глухое раздражение. Кто-то водит перышком и живет припеваючи, а он вот вкалывай на морозе.