Пороги

– Так хоть сейчас. Все в полных подробностях сообщил. Посулили содействие и благодарность за пролетарскую бдительность.

– Ты что ль пролетарий?

– Не скажи. В газетах пишут – за ними всеобщее будущее. Без будущего мне никуда. Хозяйство мое в настоящий момент – тараканы с голоду подыхают. На будущее только и надежа. Глядишь, из него и нам чего перепадет. Как считаешь?

Николай промолчал и, прихрамывая, пошел к выходу.

Ближе к вечеру добрались до деревни. Николай соскочил с телеги загодя, решив выйти к дому околицей, никого по пути не встретив. За дорогу Ефим заговорил его до отрыжки, снабжая деревенскими новостями, случившимися за почти годовое его отсутствие. Но не получая в ответ ни неизбежных в таких случаях вопросов, ни ожидаемой реакции даже на самые, по его мнению, злободневные события, уже на подъезде к деревне наглухо заткнулся, явно обиженный демонстративным молчанием Николая. И только когда тот соскочил с телеги, не выдержал:

– Докладать о твоем приезде местному населению или как?

– Сам доложу, когда понадобится, – ответил тот и неторопко пошел обочиной не к деревне, а к запрятанному в березняке на взгорье погосту, ощутив неожиданную потребность сообщить о своем окончательном приезде покойным родителям и безвинно сгинувшей сестренке.

Над могилой родных высилась единственная среди крестов потемневшая пирамидка со звездой, которую он успел поставить еще до отъезда, предварительно оттащив к кладбищенской ограде неказистый, наскоро сколоченный крест, который кто-то установил, видимо, не надеясь на его приезд. Постояв с опущенной головой у осевшего холмика, никаких слов для разговора с родителями так и не отыскал. Как-то не складывалось во что-нибудь вразумительное все, что произошло с ним за прошедшее после разлуки с домом время. Пробормотал только едва слышное «простите», после чего круто повернулся и быстрыми шагами заспешил спуститься с кладбищенского пригорка по направлению к хорошо видной отсюда крыше родительского дома, которому теперь предстояло перейти в его единоличное распоряжение.

Сбил с дверной скобы неизвестно кем подвешенный большой замок, потянул на себя жалобно заскрипевшую дверь, миновал заваленные наколотыми кем-то дровами сени, вошел в горницу. Разглядев в погасающем сумраке керосиновую лампу на подпечье, взболтнул – керосину оказалось достаточно, подкрутил фитиль, зажег, протер пыльное стекло колбы, поставил лампу на стол и сел напротив, опустив на вытянутые бессильно руки голову. И то ли задремал, то ли ненадолго потерял сознание от боли и усталости, которые не отпускали его ни на минуту с тех пор, как он окончательно решил во что бы то ни стало вернуться. Надеялся до последнего. Не судьба, значит.

Очнулся, когда за окнами совсем стемнело. Зябко поежился. Несмотря на застенную летнюю теплынь, в доме прочно поселилась застоявшаяся пыльная нежилая прохлада, в которой и дышалось с трудом, и шевелиться не хотелось. Преодолев сонное оцепенение, все-таки поднялся, вышел в сени, набрал охапку невесть кем нарубленных дров, скинул у печки и, присев на корточки, стал разжигать огонь. Огонь разгорелся неожиданно быстро и весело, потянуло теплом. Вспомнив, что пора делать перевязку все никак толком не заживающей раны на ноге, достал из сброшенного у порога сидора бинт, пожертвованный на дорогу лечащим врачом из Новосибирска, пузырек с йодом, приспустил штаны и стал осторожно разматывать с бедра пропитанный кровью бинт – сказалась тряская дорога в неудобной телеге…

Стук и скрип тележных колес, смех, пьяные голоса, шаги, направлявшиеся к дому, застали его врасплох. Потянулся было загасить лампу, но помешали окровавленные бинты в руках и острая боль в никак не заживающей ране. Догадался, что Ефим уже доложил, где мог и успел, о его прибытии, и теперь незваные и явно пьяные гости прибыли удостовериться, насколько реально его неожиданное появление. Приподнялся было подтянуть полуспущенные штаны и кальсоны. Не успел. Скрипнув зубами от боли и злости, плюхнулся на лавку, едва успев прикрыть срам скомканными окровавленными бинтами. Распахнулась входная дверь, но вместо ожидаемых пьяных физиономий он увидел застывшую в дверях празднично разодетую Екатерину. Разглядев его и почти сразу по-бабьи обо всем догадавшись, она обернулась и, задыхаясь, закричала в темноту сеней и преддворья:

– Если хоть кто следом сюда войдет, за себя не ручаюсь. Понужну только так – до дому на карачках поползет. Близко даже не подходите! Я вас сюда сговорила, мне самой и решать, что и как.

– Не по делу, Катька, несешь. Это ты допрежь сама решала, – раздался со двора пронзительно веселый бабий голос. – А теперь ты на полную собственность и ответственность советской властью зарегистрированная. Ежели что не так – ответ держать будешь. Правильно говорю, мужики?

Пьяные мужские и женские голоса с хохотом и вразнобой поддержали резонершу.

– Тихо! – перекрыв хохот, загремел голос Рогова. – Ежели кому непонятно, что Екатерина Матвеевна сказала, могу на свой лад повторить. Только потом на себя пеняйте, коли что не так образуется.