Порою блажь великая

— Пап, — говорю, — все, о чем я прошу — дай ему хоть минутку, прежде чем ворвешься туда и набросишься со всякими своими расспросами.

— С какими такими еще расспросами?

— Господи, ну сам знаешь.

— Блин, это мне нравится! О чем, по-твоему, я должен его пытать? О его маме? О том, кто ее столкнул, или что там? Господи, ну не полный же я чурбан, что б вы там, сучьи выродки, про меня ни думали… Прошу прощения, Джен, за мой французский, но, сдается мне, эти два сукина сына думают…

— Ладно, Генри, ладно…

— Я хочу сказать: какого хрена? Разве он — не мой сын, плоть от плоти, яблоко от яблони и все такое? Может, на вид я сейчас как из гипса — но внутри-то я пока не окаменел!

— Да все в порядке, Генри. Я просто не хотел…

— Так если в порядке… — он встает рывком. Я вижу, что говорить с ним без толку. Покачнувшись, он хватается здоровой рукой за скользкий пластик нашего нового обеденного стола. Стол, что говорить, коварный: ножки не прямые, как положено, а пижонски отогнуты наружу, так и норовят подсечку поставить. Я подаюсь вперед, готовый подхватить старика. Но тот поднимает руку, грозит пальцем. Стоит, весь из себя сбалансированный, форма ого-го, ситуация под контролем, без дураков, обводит нас долгим-долгим взглядом, потом треплет по волосам малыша Джона, немного струхнувшего от всего этого, и говорит: — Итак. Если все в порядке… надеюсь, мне будет дозволено выйти туда и поприветствовать своего сына? Не хочу быть неправильно понят, но, думаю, на это я еще сгожусь, — элегантно, как башенный кран, разворачивается на гипсовой ноге: — Мне кажется, хоть с этим-то я справлюсь…)

Печь гудит и ворчит, спесиво надулась на своих кривых ножках. Ли стоит перед нею, в задумчивости поднеся палец к уголку рта, изучает коллекцию безделушек, собранную за годы: атласные подушки с выставки в Сан-Франциско; свидетельство в рамке, объявляющее Генри Стэмпера соучредителем «Общества Могучих Мартышек» округа Ваконда; колчан стрел и лук торчат в доске; поздравительные открытки, прибитые к доске; веточка омелы, затаившаяся под потолком; пластмассовая утка, выпучившая глаза на плюшевого мишку, развалившегося в самой бесстыдной позе; фотографии рыб, гордо болтающихся на леске у бедра своих добытчиков; фотографии медведей, которых обнюхивают собаки; фотографии кузенов, племянников и племянниц, все — с указанием дат. Кто нащелкал эти снимки, надписал даты и собрал эту варварскую коллекцию стеклянных бус?

(Я выхожу и оглядываюсь. Старик медлит в дверях, перед лестницей залы.

— Жаль, слух у меня неважный… — Перегибается через перила, вглядывается. — Эй, парень? — кричит он. — Где ты там во мраке?

Я протягиваю руку, нащупываю выключатель. Вот и Ли: стоит у бати прямо по курсу, ладошкой рот прикрыл, и виду него такой, будто не знает, то ли ринуться в объятья, то ли смыться от греха подальше.

— Лиланд! Мальчик мой! — вопит батя и вприпрыжку, бряцая гипсом, бросается на Ли. — Ах ты сукин сын! Что ты там бормочешь? Ась? Боже всемогущий, Хэнк, ты только погляди, какой здоровущий-то! Что твоя каланча вымахал! Еще б чуток мяска на эти кости — и мы сделаем из него человека! Иди же сюда, Лиланд!

Отвечать парню затруднительно: старик ревет ему прямо в ухо. Генри еще больше сконфузил беднягу, выбросив для пожатия левую лапу. Когда же Ли уразумел и тоже протянул свою левую, Генри вдруг передумал ручкаться, а вместо этого принялся тискать Ли за плечи, будто оценивая приобретение для плантаций. Тут уж Ли совсем потерялся, какую еще руку подать. Глядя на них, я не смог удержаться от смеха.

— Кожа да кости, Хэнк, кожа да кости. Ну ничего — мы-то уж нарастим мясца на этот каркас. Лиланд, чтоб тебя, как ты?)

И это он? Рука, вцепившаяся в бицепс Ли, была тверда, как дерево.

— Да так, помаленьку. — Ли неловко пожал плечами и опустил лицо, избегая смотреть на устрашающе бодрого папашу. По мере того как старик говорил, его рука, точно древесный корень, ползла все ниже, напористо и неумолимо, пока не стиснула пальцы Ли, высекая искорки боли, взметнувшиеся до самого плеча. Ли хотел было возмутиться, вскинул глаза — но осознал, что старик по-прежнему громко говорит с ним тем же непререкаемым и властным голосом. Ли удалось обратить гримасу в подобие застенчивой улыбки: отец, продлевая пожатие своей длани, отнюдь не желает причинить боль. Наверное, это просто традиция такая — при встрече крушить фаланги и суставы. В каждом братстве свои приветственные ритуалы — чем Могучие Мартышки Ваконды хуже других? Наверное, у них в ходу и суровые обряды посвящения, и беспредельные оргии. Так почему б не быть особому приветствию Могучих Мартышек? И он меня породил?

И только-только он погрузился в изучение этих вопросов, как Генри умолк, предоставляя слово сыну.