Порою нестерпимо хочется...

Молодой Генри, с модными черными усами, как белка по стволу, карабкается по крутому склону – руки мелькают стальными вспышками, – чтобы, отвязать своего пьяного кузена Ларимора, запутавшегося в воловьих поводьях. Стремительный, молчаливый и мрачный юный Генри с компасом в кармане штанов и тесаком за отворотом сапог…

– Слушайте! Слышите? Аа-ааа… бэмс! Готова. Сукины дети, а? Еще одна.

А в глубине бара Рей и Род – субботний оркестр, – уже переодевшиеся в джинсы и рабочие рубашки, сидят друг против друга и пишут письма своим девушкам.

– Как пишется «пренебрежительный»? – спрашивает Рей.

– Что пишется?

– «Пренебрежительный»! Ну что ты в натуре! «При-ни-бри-жительный»! Ты, чего, не знаешь, что ли? Ну например: «Я знаю, что он тебе пренебрежительно лжет и говорит про меня всякое».

– Постой-ка! – Род хватает письмо Рея. – Кому это ты пишешь? Дай-ка, дай-ка!

– Поосторожней, парень! Остынь! Ручками-то не мельтеши! Кому надо, тому и пишу…

– Да ты же пишешь Ронде Энн Нортрап!

– …кому захочу, тому и буду…

– Вот как? Ну смотри, если узнаю, мокрого места не оставлю!

– Значит, вот как.

– И поделом тебе.

– Значит, ты и не отпираешься.

– А чего отпираться!

И оба снова погружаются в свои письма. Это повторяется уже восемь лет, с тех пор как они начали играть на дансингах в маленьких городках, – ругаются, ухлестывают за одной и той же женщиной, уверяя ее, что уже давно мечтают отделаться от того, другого, болвана, вырваться из этой грязной лужи и, в конце концов, прославиться где-нибудь на телевидении… Вечно на ножах и навечно связанные неудачей и неизбежными оправданиями: «Меня бы уже давно не было в этой выгребной яме, голубка, если бы не этот вонючий болван!» Сжав зубы, они усердно трудятся. Рей задумчиво устремляет взгляд в противоположный конец бара, где Генри, дойдя до самого драматического момента в своем рассказе, для усиления впечатления лупит костылем по стулу.

– Ты только послушай этого старого дурака! – сплевывает Рей на пол. – Можно подумать, он глухой. Чего он так орет?! Перекрикивает всех, точно как глухой.

– Может, он и есть глухой. Такой старый вполне может быть глухим.

Но старик, увлеченный судьбой мух, проявляет почти нечеловеческую остроту слуха.

– Слушайте. Слышите, летит? Слышите ее? Бзззз-бам!

– Господи Иисусе! Дай десять центов – может, мне удастся его заглушить.

Игровой автомат начинает журчать, лаская монетку, и вспыхивает. Рей возвращается на место, насвистывая прелюдию:

Перл на земле и в небесах,

Горишь бриллиантом ты у Господа в короне…

Он доволен собой. «Настанет день, и я прославлюсь, – говорит он себе. – Мемфис. Теннесси. Все будет. Близится мой час. Расстанусь с этими идиотами. Отряхну прах их со своих ног. Да, Род, голубчик, придется тебе смириться с этим. И тебе Ронда Энн, милая белокурая потаскушка и ничего больше, – маме о тебе не напишешь…»

– Так что помяните мои слова, парни, – восклицает Генри, – мы еще покажем, вот увидите! – Что Генри собирался показать, толком никто бы сказать не мог, зато ни у кого не оставалось никаких сомнений в глубине его уверенности. – Все эти новые машины, новые технологии… мы посрамим их!

– А как пишется слово «недавно «? – Теперь Род испытывает затруднения.

– Так же, как «пренебрежительный», – отвечает Рей. – Да гори они все синим пламенем, Мемфис, Теннесси, встречайте!

– Грядет наш день! – провозглашает Генри.

– Нет! Нет-нет-нет! – откликается Бони Стоукс, умеющий откапывать трагедию, почти как медведь, откапывающий пустые консервные банки на свалке, – кто-кто, а он умеет видеть все в мрачном свете, невзирая ни на какой щенячий оптимизм. – Нет, Генри, мы уже слишком стары. Наш день подходит к концу, и небосклон уже затянуло тучами.

– Тучами? Ха-ха-ха! Ты только взгляни на этот закат! Где ты видишь тучи?

В октябре в Орегоне, когда на полях горит стерня тимофеевки и плевел, кажется, огнем занимается и само небо. Тучи воробьев, как искры от костра, разлетаются с красных осиновых зарослей, на реке прыгает лосось, а она все катит свои литые воды…