Оглядываясь назад, можно даже сказать, что то, что произошло на следующий день на работе, было результатом этого сна и размышлений о болване Эгглстоне, ну и, конечно, непосильной работы и недосыпа, который накопился за неделю… Оглядываясь назад, можно вообще увидеть в этом единственную причину… ( «Не знаю,
— качаю я головой.— Я чувствую, что надо пойти проверить, пробежаться фонариком по ватерлинии и посмотреть, как обстоят
дела… О Господи, до чего же не хочется натягивать холодные сапоги и чавкать по этому супу…»)Оглядываясь назад, к этому можно добавить и грипп, поваливший всех в округе… (Я снимаю брюки со спинки стула. «Если еще учесть, как разыгрались мои почки»,
— говорю я. «Почки?» — переспрашивает она. «Да, помнишь, как они у меня болели сразу после нашей свадьбы? Лейтон тогда сказал, что это от долгой езды на мотоцикле, — плавающая почка или что-то в этом роде. Последние годы они никак не давали о себе знать. До сегодняшнего дня. А сегодня я поскользнулся, здорово шмякнулся задницей и ушиб спину…»— «Больно?
— спрашивает она.— Дай я посмотрю». Она зажигает ночник. «Все о'кей»,
— говорю ей я. «Конечно, у тебя всегда все о'кей.— Она берет меня за шиворот и пытается уложить.
— Перевернись на живот, дай я посмотрю».)
Да, быть крепким задним умом несложно, всегда можно найти причины и сказать: <<Ну, в общем, понятно, почему я оказался таким медлительным, несообразительным и беззаботным на следующий день в парке, учитывая все неприятности, свалившиеся на меня, в общем, понятно…» (Она задирает мне рубаху. «Милый!.. Тут же все разодрано».
— «Да,
— говорю я, уткнувшись носом в одеяло, — но ничего страшного. С разодранной задницей все равно ничего не сделаешь — покровит пару дней и заживет. А вот знаешь, что я тебе скажу: может, ты попробуешь размассировать мне плечи, пока я так лежу… лады?»)Но сколько бы причин человек ни припоминал и сколько бы ни выстраивал их по порядку, особой радости это ему все равно не приносит. Особенно если, оглядываясь назад, он понимает, как мог предотвратить случившееся — нет, даже не мог, обязан был предотвратить. Какие бы кучи доводов он ни громоздил, существует чувство вины, которое невозможно урезонить никакими причинами. Наверное, человеку и не надо его урезонивать… (Она встает и идет за чем-то к туалетному столику, по дороге включая обогреватель. На ней ночная рубашка с оборванной лямкой. По запаху я чувствую, что она открыла обезболивающее. «Послушай, все в порядке,
— говорю я.— Я и не думал, что там столько кровищи». Она что-то напевает себе под нос в унисон с жужжанием обогревателя, и наконец до меня долетают слова, которые она произносит тихим-тихим шепотом: «На платане горихвостка песни распевала. Тут змея вползла по ветке и ее достала».
— «Хорошо,
— говорю я.— Чертовски приятно…» Она кругами массирует мне плечи, и это так приятно, так приятно…)
Хэнк глубоко дышит, уткнувшись влажными губами в свою руку. Руки Вив скользят по его спине, как теплое ароматное масло. Рядом с кроватью уютно мурлыкает обогреватель, освещая комнату густым оранжевым светом. Вив поет:
Сойка пашет поле плутом:
«Воробей, не будешь другом?
Помоги мне». — «Что ты, милый!
Мне такое не под силу».
Он перекатывается на спину. В густом и теплом масле. И, протянув свою искалеченную руку, берет ее за оборвавшуюся бретельку и устало притягивает к себе…