Порою нестерпимо хочется...

Словно кто-то глубоко вздохнул — и с реки налетел ветер с дождем, пригибая к земле папоротник и чернику; «ты идешь по жизни без тревог», и Хэнк чувствует, как все вокруг него набухает этим ветром, пропитывается им; он рывками вытаскивает из ствола пилу, отряхивает хвою, смотрит вверх и хмурится, хотя он еще ничего не слышит. Бешено трепещет вспоротая кора на соседнем дереве, а когда он оборачивается, то успевает заметить лишь сверкающий желто-белый оскал и заросшие мхом губы — взбесившееся дерево выбивает у него из рук пилу, вминая в землю визжащую от ужаса машину, которая пытается вырваться из объятий мстительного леса, домкрат вываливается из рук Генри — черт! — весь в грязи и сосновых иглах, фонтаном брызнувших из-под упавшего ствола. «Проклятие! Ни черта не вижу! Но я еще успею вниз». Из-за папоротниковой завесы до Джо Бена долетает металлический вой, но если ты уверен… — Хэнк бросил свое бревно и бежит ко мне, прямо ко мне, и я не волнуюсь, я спокоен, как во сне с восьми вечера до пяти утра, когда не думаешь ни о чем или, я бы скорее сказал, не делаешь ничего, не видишь этого бревна, которое вдруг вырывает из рук Генри массивный домкрат, — Боже мой, черт побери, Господи, Господи, помоги старому черномазому справиться с ним, дай ему сил удержать домкрат! — на какое-то мгновение Генри подшвыривает в воздух, и он исчезает под рычащим бревном, которое, подмяв его под себя, стремглав устремляется вниз, сволочь, словно оно хочет снова подняться и ошалело ищет свой пень! Изловчившись, оно въезжает по плечу Хэнку, и тот летит кувырком. Дерево словно озверело — сплющивает руку старине Генри, отшвыривает меня и устремляется вниз вслед за моим криком: «Джо! Джоби!» — он последний из нас. Джо Бен раздвигает заросли папоротника и видит, как на него несется белый оскал сруба, — все ближе, ближе, быстрее и быстрее, разбрызгивая грязь — бац! — он отскакивает назад, и бревно увлекает его вниз — он даже не успевает испугаться или удивиться — он ничего не успевает почувствовать — просто комья грязи на моих сапогах превращаются в крылья… и перед тем как рухнуть, он словно повисает в воздухе над рекой… попрыгунчик, выскочивший из коробки и силой пружины отброшенный назад, — над переплетением виноградника… лицо залито красным, как у клоуна, как рука у старины Генри, сломанная, с раскрошенной костью… повисает в воздухе на мгновение — какое уродливое красное личико, как у гоблина, и еще улыбается мне: «Все в порядке, Хэнкус, все в порядке, ты же не знал, что эта оглобля выкинет такое», — и падает, спиной назад на топкий берег, скрываясь из виду, как будто его не предупреждали: «Осторожно! Осторожно!», лицо все такое же красное, как рука у старика: «Господи, верни мне мою руку, мою хорошую руку». — «Берегись!» — «Не волнуйся, Хэнкус!» — и падает… «Берегись, Джоби!» — и он катится по склону, вместе со своим домкратом, болтающимся из стороны в сторону, кувыркаясь несется вниз, все еще веря и надеясь, прямо в реку, падая наотмашь, и сверху, поперек обеих ног, останавливается бревно.

Ты идешь по жизни без тревог, Потому что путь свой выбрать смог…

И снова тишина: только радио, шорох дождя по хвое и плеск реки… Потом в папоротнике что-то начинает шевелиться, и, покачиваясь, Хэнк поднимается на ноги — после удара кружится голова. Он стоит, ожидая нового нападения сзади, но вокруг все тихо, все затаилось — мир, оправленный в мертвую бездну безмолвия, словно жизнь, оправленная в сон. «Ты идешь по жизни без тревог». (Только это не сон. Потому что я не сплю, я настолько не сплю, чтомысль моя убежала далеко вперед, оставив позади время. Но сейчас оно снова начнется; сейчас начнется время, через минуту…) Мысль, словно эхо, мягко отдается в голове. «Куда девается дырка, когда съеден пончик?» (Через минуту, через минуту. Я просто спал. А теперь я проснулся, но время еще не началось. Через минуту распрямится ветка, и дикие утки, замершие в воздухе, продолжат свой полет, и у старика Генри хлынет кровь из руки, и я закричу. Через минуту. Только бы мне вырваться из этого, сейчас.) «Джо!» (сейчас) «Джоби! Держись! Я иду!»