Порою нестерпимо хочется

-- Прошу прощения, мистер Стоукс, но, когда начались дожди, шторы я отправил в Юджин, в чистку. Мне и в голову не приходило, что у нас снова наступят солнечные дни, -- даже представить себе не мог. Но постойте-ка... -- Он повернулся к коробке для белья, стоявшей за баром; отражение Бони глупо мигало ему из зеркала. Глупые старческие глаза, вечно высматривающие повод, чтобы дать хозяину возможность поныть... -- Может, мне приколоть какую-нибудь скатерть?

-- О'кей, приколи. -- И Бони, выгнув шею, уставился на улицу. -- Нет. Постой. Думаю, лучше не надо. Нет, я хочу удостовериться, когда его повезут на кладбище...

-- Кого это, мистер Стоукс?

-- Не важно. Просто... мне не хочется идти на похороны -- легкие и прочее, -- но я хочу посмотреть, как они поедут мимо на кладбище. Я посижу здесь. Ничего, я как-нибудь перенесу этот свет; думаю, мне надо...

-- Очень хорошо.

Тедди запихал скатерть обратно в коробку, снова взглянув на отражение щуплого старика. Мерзкое старое привидение. Тупые глаза, холодные как мрамор и злобные. Глаза Бони Стоукса никогда не видели ничего, кроме дождя и мрака, поэтому неудивительно, что он сидит здесь в такой день: за всю свою глупую жизнь он не видел ничего, кроме страха. Но другие, все те, другие. "Тедди! Ну-ка пошевеливай своей розовой задницей, бога в душу мать; выпивку сюда!" И он зашевелил своей розовой задницей, обтянутой черными брючками, в сторону компании потных бродяг, сидевших над пустыми стаканами. "Да, сэр, что угодно, сэр?" Как насчет других? Кажется, их дурацкую самоуверенность не омрачает никакой страх, по крайней мере не такой, как раньше... Что же привело этих людей сюда в такой кристально чистый день, что их согнало в кучи, как скот в амбаре во время грозы? Неужто его выверенные, основанные на многолетних наблюдениях уравнения и формулы, которые устанавливали зависимость между потреблением алкоголя и количеством страха, в конечном итоге оказались несовершенными? Ибо какой страх может скрываться за этой шумной радостью победы? Какой ураган может таиться за этим синим небом и ярким солнцем, чтобы согнать такое большое стадо в его бар?

Ивенрайт, дрожа перед зеркалом в ванной, задает себе те же вопросы, только с меньшим красноречием: "Почему я не рад тому, что все получилось? -завязывая на галстуке огромный узел, чтобы скрыть оторванную пуговицу на воротнике. -- Господи! Черт! Черт бы его побрал! Но почему я не рад?.." -- и бешено дергает воротник.

Он ненавидел белые рубашки и не понимал, зачем их надо надевать по всяким торжественным случаям, -- к черту! Можно подумать, что птица лучше, если у нее красивее оперение! -- а уж на похороны и подавно. Но его жена придерживалась другого мнения:

-- Может, бедный Джо Стампер и не возражал бы против твоей полосатой рубахи, но я с тобой так на похороны не пойду!

Он долго спорил, но все равно вынужден был лезть в комод и искать рубашку, в которой женился, в результате выяснив, что, как ни крути, она все равно не сходится на его растолстевшей шее дюйма на два.

-- Господи, мама, в чем ты ее стирала, что она так страшно села? -кричит он, высовываясь из дверей ванной.

-- Твою белую рубашку? -- откликается жена. -- Да она даже рядом с водой не была со дня первой годовщины нашей свадьбы, пьянчужка! Помнишь, ты напился, заявил, что, когда человеку хорошо, ему не нужны рубашки, и швырнул ее в пунш.

-- А-а, ну да... -- Он робко отступает, узел на галстуке снова расползается. "Почему же я несчастлив от того, как все образовалось?"

В это же время Симона, похудевшая на пятнадцать фунтов, что она давно собиралась сделать (недели благочестия разорили ее достаточно, чтобы она смогла осуществить это без особых усилий), смотрит через плечо на отражение своей голой попки в треснувшем длинном зеркале в дверце шкафа, гадая, не лучше ли она выглядела в своей греховной полноте, чем в нынешней нравственной худобе. Трудно сказать: может, в новых платьях -- старый гардероб висит на ней как ужасающие древние мешки! -- вот если бы она могла купить эти новые коротенькие вещички и...

Она обрывает себя. Подходит к туалетному столику и снова запускает пальцы в пустую пачку "Мальборо", избегая смотреть на собственное отражение и стараясь забыть о своем гардеробе; размышления о нем ни к чему хорошему не приведут, только расстроят ее снова, и она опять начнет мучиться, как ее уродует это ненавистное тряпье. Что ронять слюнки по поводу тысячефранкового торта, когда у тебя в кармане всего шесть сотен? Но она любила красивые вещи. И она испытывала такое отвращение к своему виду в одежде, что большую часть времени в своей комнате проводила обнаженной, глядя в зеркало на свои обвисшие формы. И теперь, теперь -- она решительно встретила свое отражение анфас: голова закинута, одно бедро выставлено вперед -- это тело, если, конечно, трещина не уродовала ее больше, чем она предполагала, -- на него уже стало неприятно смотреть! Оно все разболталось. Кости торчат. Тела стало слишком мало... Мне нужны деньги...