Порою нестерпимо хочется…

И постепенно он начал обнаруживать, что все больше и больше отдаляется от руководства, начиная испытывать все большую симпатию к рабочим. А почему бы и нет, черт побери? Прораб не прораб, разве сам он не рабочий, если уж начистоту? Рабочий и сын рабочего до мозга костей. Он ничего не выигрывал, заставляя других повышать производительность, он не участвовал в дележке пирога, когда в конце года подводились итоги прибыли; он отрабатывал свои часы, тянул лямку, чувствуя, как незначительные злоупотребления оставляют неминуемые отметины на его теле — единственном инструменте, имеющем ценность для любого лесоруба. Так как же, черт побери, ему было не ощущать всех тягот рабочего класса? Не то чтобы он уже был готов отдать жизнь за юнион — спасибо, он уже насмотрелся на то, что из этого выходит, он просто поставит подпись и будет платить взносы! — но, черт, он не мог видеть, как людей, отдавших по пятнадцать лет жизни какой-нибудь сучьей компании, вышвыривали за порог, заменяя какими-нибудь новыми техническими средствами… от этого у него кровь закипала! Львиный рык звучал в его сердце все громче и громче, и он уже не мог утаить его от руководства. Оно не хотело упускать Флойда — терять такого прораба! — но после его многочисленных тирад о несправедливом обращении с трудящимися оно определенно охладело к нему: его уже не называли «молодцом», и клубы повычеркивали его имя из списков своих членов. Но этот рык ощущался не только работодателями. Однажды в полдень шесть человек, отделившись от остальной компании, валявшей дурака за бутербродами и кофе, спустились по склону к одинокому пню, за которым прораб уединенно поедал свой завтрак, и сообщили ему, что, обсудив, они решили выдвинуть его на пост президента местного отделения тред-юниона, если он не будет возражать. Открыв рот от изумления, Ивенрайт целую минуту не мог вымолвить ни слова: выбрать его, прораба, их прораба, президентом? После чего он поднялся, сорвал с головы каскетку с фирменным знаком и, швырнув ее на землю, объявил со слезами на глазах, что он не только согласен, но и тут же оставляет свою прежнюю работу!

— Увольняешься? — недоуменно спросил владелец на лесопилке. — Я не понимаю, Флойд, почему ты бросаешь работу?

— Люди хотят выбрать меня местным президентом.

— Да, знаю. Но это еще не причина, чтобы бросать работу, зачем же увольняться?

— Ну ладно, не бросать, если вам не нравится это слово. Просто я ухожу от вас и наконец начну работать сам за себя!

Даже теперь при воспоминании об этом событии на глаза ему наворачивались слезы. Никогда прежде он не испытывал такой гордости. Он шел на это первое собрание, подняв голову и распрямив плечи, мечтая, как он теперь покажет всем, кто пристрелил деда за то, что тот боролся за права американцев, кто разогнал в тридцатых его организацию, кто довел разочарованного отца до позорной жизни и презренной смерти, кто посадил его — еще школьником! — за руль перегруженного грузовика, чтобы они каждый год могли менять машины на заработанные им шальные деньги. Тем, кто считал себя лучше, толстозадым… черт бы его побрал, если он не покажет им!

И вот миновало чуть больше года, и чего он добился? На что он может указать? Из глаз потекли слезы, и он снова ощутил знакомое щекотание в горле. Он тяжело поднялся с бельевой корзины и отпил воды, чтобы утопить это щекотание, потом снял трусы, майку и залез в ванну. Вода была не настолько горяча, как ему хотелось бы, и без старого доброго «Викса», но делать было нечего. Он вздохнул и откинулся назад в ожидании удовольствия, которое обычно получал после трудового дня в лесу. Но вода была недостаточно теплой.

Он лежит с закрытыми глазами, припоминая все происшедшее в «Пеньке». Дрэгер. Черт, как подойти к этому человеку? Не странно ли, ведь они оба по одну сторону баррикады. Как Флойд ни старался, он не мог себе представить Джонатана Бэйли Дрэгера в гуще борьбы, когда одерживались первые роковые и дорогие победы… представить его там, в тридцатых, с памфлетами, топорами и баграми, рискующим жизнью, чтобы высказаться или потребовать оборудование, которое не прикончит вас раньше времени, или даже просто участвующим в демонстративной и издевательской акции ношения значков, гордо провозглашающим себя одним из тех, кого президент Рузвельт заклеймил как граждан если и не виновных в каких-либо преступлениях, то, по крайней мере, нежеланных для Соединенных Штатов. Только не Дрэгер, не этот привередливый зазнайка, у которого за всю жизнь пары шипованных сапог не было, который ни разу в жизни не махал обоюдоострым топором, когда каждый удар раскалывает голову, еще тяжелую после вчерашней пьянки, который не сидел часами после рабочего дня под яркой лампой, выковыривая иглой занозы и колючки из уставших пальцев… Только не Джонатан Бэйли Дрэгер.