Порок сердца

— Хорошо. В тот февральский вечер я была у Жени — он был в серьезной депре из-за исчезновения Кати, винил себя во всем. У него уже месяц никого не было, он нуждался во мне и сам попросил меня приехать, это был тот самый шанс, который я так долго вымаливала у судьбы. Мы снова должны были стать любовниками. Так решила я, но жизнь решила по-другому. Я только вышла из ванной, Женя был в соседней комнате, как раздался звонок и в квартиру завалилась Лена. Свет Женя не включал, поэтому я их почти не видела, зато слышала отлично. Они внаглую занялись сексом! Беременность превратила обычную стерву в монстра, вседозволенность и безнаказанность развратили ее до основания. Я своими ушами слышала ее признание, хотя это было даже не признание, а хвастовство. Она просто глумилась, выливая на него всю свою грязь, хвасталась силой своей любви, позорила предателя Женю, а я сидела в соседней комнате, боясь пошевелиться и даже, не скрою, испытывала, кроме ужаса и отвращения, некое удовлетворение. Я много лет подряд прятала под маской цинизма и безразличия такие же чувства, сколько раз мысленно я громила весь этот мерзкий мирок своего предателя-братца, этого безмозглого кобеля, из-за которого я поломала свою жизнь. Я даже прониклась сочувствием к этому страстному беременному монстру. Я была уверена, что они продолжают заниматься сексом, поэтому, выслушав исповедь Лены, была смущена ее последними словами: «Сдохни, кобель. Без него — ты ничто». Как только за Леной захлопнулась дверь, я влетела в комнату, включила свет и увидела брата на кровати: он сидел, одной рукой зажимая рану внизу живота, но кровь все равно продолжала хлестать на простыню, а в другой руке он держал, как свечу, сжав побелевшие пальцы, свой еще эрегированный член. Лицо Жени было белее простыни, глаза вылезли из орбит. Он беззвучно кричал. Болевой и моральный шок превратили его в статую Родена. Мой скорчившийся мальчик. Все это было так нелепо, страшно и в то же время смешно, что я в первое мгновение просто растерялась. Его рука протягивала мне член, словно новогодний подарок. Меня душил нервный смех, началась истерика. Я стала скакать вокруг брата, смеясь и прикалываясь от души. «Что, Женя, решил поделиться по-братски со мной своим богатством? Это слишком крутой подарок, пожалуй, я не смогу его принять! Хотя нет, может, и смогу. Может, мне пришить его себе? А, Жень? Видишь, Бог правду видит!» Внезапно я наступила босой ногой в лужу крови и вернулась в реальность. Мой брат, любимый брат истекал кровью! Моментально придя в себя, я рванулась к себе в комнату, благодаря судьбу за то, что дежурный чемоданчик с инструментами был всегда со мной. Мне удалось почти невозможное — спасти основные нервы и сосуды, остальное доделали коллеги в Москве. Через два часа Женя, наколотый обезболивающими и с наскоро пришитым обратно пенисом, спал как младенец. А я сидела рядом, гладила его и пила коньяк, пытаясь унять страшную дрожь в руках и спине. Меня колотило как в ознобе. Из-за пережитого ужаса мне было не до переваривания исповеди Лены. Позвони я тогда в милицию, наша история закончилась бы той январской ночью, но я напилась, вырубилась без сил, а через пару часов меня вернул из небытия звонок попа, он звонил Жене, но, услышав мой голос, стал кричать, что меня послал сам Господь, в общем, кошмар продолжался. Я собралась, наклеила усы, стала Виктором и поехала смотреть, как судьба распорядилась отрезательницей членов. Что было дальше, ты знаешь. Сообщить тебе тогда правду о смерти Ким означало — разрушить ту хрупкую паутину равновесия, которую мы наплели, и лишиться главного приза, дарованного судьбой, — Катьки. Ты должен меня понять. Я думаю сейчас, через восемь лет ты сможешь взглянуть на весь этот коламский кошмар другими, спокойными глазами.

Виктория во время всего своего монолога сохраняла каменное спокойствие, чего нельзя сказать о Григории — он то ерзал на стуле и заламывал руки, то начинал сопеть и хмурить брови.

— Да уж. Спасибо я тебе не скажу. Я всегда знал, что не убивал Ким, где-то внутри знал. Верил в это. Но чтобы это сделала она? Это ужасно! Господи, за что ж ты меня так мучаешь?

— Ну ладно, я пойду. Я думаю, тебе надо побыть одному, поговорить с собой по душам. Я, кстати, послала Женю в Коламск, пообщаться с Катей. Восемь лет он просил меня связать его с ней, но я — кремень. Камень у него на душе, ну а раз такое дело — я решила — пусть съездит, может, всем нам легче станет.

— Чего-то мутишь ты опять. — Григорий удивленно и недоверчиво уставился на Викторию. — Вся ваша семейка мутная повылезала опять, как со дна стакана поднялась.

— Значит, так и должно быть. Ты в Бога веришь, а я в судьбу. От судьбы не уйдешь, но можно попробовать. Я пробую. А муть со дна не я подняла. Так что молись, чтобы я ошибалась. Катька и Анька — это наше все.

Виктория встала с табуретки и, уже стоя, допила коньяк, но медлила уходить, как будто хотела еще что-то добавить к сказанному.

Григорий махнул на нее рукой и схватился за голову: