Порок сердца

Ну и конечно, два добрых зануды — два „мистера добродетель", продержавших меня в этой монастырской дыре… Сначала прибью попа — раскрою ему башку чем-нибудь тяжелым, спрячу. Гришенька приедет — я и его угощу. Потом инсирнирую аварию — поп на скользкой дороге столкнулся с хирургом — какой кошмар! Оба сдохли — сгорели в машинах! Какой ужас! И все — я свободна! Никто мне не помешает, никто про меня ничего не знает. Надо только подождать пару недель, а то погода пока неподходящая. Девчонку пока регистрировать не буду — подкину потом кому-нибудь. Пусть живет — я ж не зверь, просто мне нужен мальчик».

За столом повисло напряженное молчание. Отец Пантелеймон первым осмелился его прервать:

— Хватит чужие письма читать. Грех это. Загубили мы девочку, все виноваты. Я — первый. Надо было больше с ней говорить, чаще в монастырь мотаться, но ты, Ольга, — какова. Как распознала? Почему не сказала? Как на смертный грех — убийство — пошла?

— Не успела я тебе ничего рассказать. Не было минуточки, да и не поверил бы ты мне, глупой бабе.

Мне тебя надо было спасать. Так что и про грех я не думала — ты уж прости убогую. Напугала, Лена, ты меня последними словами своей исповеди. Решила я, что надо к Жене бежать — предупредить его, чтоб беды не было. Я очки, платок «а-ля Лена» надела для конспирации и побежала. Только опоздала я — поднимаюсь на этаж, а за тобой уже дверь закрывается. Я — к дверям слушать, а там такое — ну вы знаете… Ты выходишь — спряталась, — смотрю, а это не ты — очки, плащ, даже живот, — но не Лена, точно! Я следом! Выбегает она, оглядывается, очки на секунду сняла, мне хватило, чтоб Катю разглядеть. Ох и злорадная же гримаса перекосила ее милое личико.

— О боже! Я спас монстра! — Григорий побелел и схватился за сердце.

— Да она спецом там на мосту дежурила — ждала тебя. — Ольга обернулась к Григорию. — Не спасал ты ее — почитаешь еще.

— Нет, мы эту гадость в дом не возьмем — пусть у вас лежит. — Катя-Лена отодвинула от себя листочки на середину стола.

— Ну а дальше-то что было? — спросила нетерпеливо Вика.

— Рванула я домой. Летела просто — мужа спасала, — Ольга посмотрела в глаза попу, — нельзя тебе к ней ехать было. Машину сначала просто отогнать хотела в соседний двор, потом поняла, что лечу к монастырю, — откуда смелость взялась? Обогнала я Катю, хотела и обогнала, первая в домик влетела. Там девчонка в люльке голосит голодная и дневник на столе. Я открыла его, пробежала взглядом — как в сортир окунулась, — вырвала страницы. Думала — покажу мужу, — и к машине обратно, выезжать, а дорога-то скользкая, еще и метель метет. Выезжаю с грехом пополам, а там Катя из попутки вылезла, к дому идет. Уже без живота. Очки, платок по дороге срывает. Увидела меня в машине, отражение свое, «псевдо-Лену» — оторопела Катя. А потом встала посреди дороги, руки расставила — я по тормозам, машину занесло, закрутило, вроде я даже объехала ее, только — бац! — с другого разворота бампером саданула — вынесло меня на обочину, — вылезла, посмотрела — лежит Катя мертвая, голова в крови. Испугалась я — и бежать. Через километр машину поймала — и домой, а потом как завертелось все — смерть Лены, суд над Павловым… Я все собиралась рассказать тебе, Паня, да не до меня тебе было. Ну а про Катю я знала, что она в беспамятстве в реанимации лежит. Я все Бога молила, чтобы выжила она, а память не вернулась. Как пропала она из больницы — испугалась я, да ты, отец, сказал, чтоб не беспокоилась, с Катей все в порядке: она с Гришей и ребеночком в Москве, ничего не помнит, бедненькая, ну ладно, думаю, услышал Бог меня, а оно ведь вот как все развернулось.

Первым пришел в себя философ Павлов:

— Ну и натворили мы все делов, нах, наплели узлов, хрен распутаешь.

— Это я во всем виноват, моя вина, — отец Пантелеймон свесил голову, — гордыня обуяла — в семье своей под носом ничего не видел, а взялся чужие судьбы устраивать. Обман на обман, грех на грех — даже во благо нельзя было этого делать. Оля, не вини себя ни в чем, ты из нас — лучшая. А вы, Лена, Гриша да Саня, — простите меня.

— За что простить, батюшка? — удивился Григорий. — За то, что я восемь лет счастлив был, в себя поверил, за любимую жену и дочку? Да я руки вам готов целовать. А с Катей — это запредельно все — мрак какой-то.