Пороки

— А знаешь ли ты, как больно, когда к тебе в такой светлый летний день поворачиваются спиной? И не просто так, а для того, чтобы пойти следом за чужой мечтой, пускай и сбывшейся. Ты замахнулась не на своё, Дорогая. Я хотела тебя в тот день, и каково же было мое изумление, когда я поняла, что ты и не думала отступать от своих планов. Ты настолько четко метила на мое место рядом с ним, что, ни на минуту не задумываясь, растоптала мои возникшие чувства к тебе, даже не оглянувшись.

— Отпусти, не трогай меня! — Паника подступила к горлу, разливаясь слезами по моему лицу.

— Это подло с твоей стороны, знаешь ли, — она смотрела на меня немигающим взглядом, притворно растягивая своё ледяное личико в умиляющейся улыбке: — Я столько всего сделала, чтобы оказаться рядом с ним. Я столько всего продолжала делать, чтобы удержаться на этом месте, на которое он никого не подпускал до меня. Я играла столько ролей, что тебе и присниться столько не может, Кнопка. А ты пришла, и не просто увела его, но ещё и на меня наплевала.

Резко выдернув свои руки из её ладоней, я слетела с кровати. И, лишь больно ударившись копчиком о жесткий бетонный пол, я поняла: Сатиры на моей кровати не было. Грязно-белые перья из разорванной подушки кружились в темноте палаты, создавая иллюзию пушистого снега. Сухой пух мешал дышать, от него саднило горло. Только кисти рук ещё немного покалывало от вновь разлившейся по капиллярам крови.

— Господи, — я закрыла лицо руками, дрожа от озноба. — Ведь мне же всегда и во всем везло…

— Не заключай договоров с Господом Богом, — за спиной моей послышался мелодичный голосок: — Всё это заканчивается нехорошо, вспомни о бедной маленькой холодной Мэри…

Не оборачиваясь, я бросилась к окну. И споткнулась обо что-то плоское и твёрдое, лежащее на полу. Взгляд мой упал на книгу, раскрытую где-то на середине. По страницам, испещренным строками черных букв, порхали, кружась на ветру, невесомые синие цветочки, лишенные влаги и жизни.

Я даже не успела понять, почему окно уже открыто. Босые ноги соскользнули с шершавого деревянного подоконника, зацепляя подошвами десятки мелких пакостных заноз.

«Какая глупость», — промелькнуло у меня в голове, когда мое тело уже оказалось на земле: «Выброситься со второго этажа».

Неприятно ныла и мокла голова. Я упала на спину, и сил подняться не было. Холод жестоко ударял по телу, пошло лез под фланелевую больничную пижаму.

— Ты поймешь меня однажды, обещаю, — Сатира сочувственно гладила меня по голове, заботливо вытирая слезы, скатывающиеся из уголков моих уставших глаз: — Ну, ну, я здесь, с тобой. Всё хорошо.

А мне не верилось. Не верилось, что последняя холодная прогнившая листва настолько ненавидит меня, что готова медленно, искусно убивать мой разум, замораживая мысли ещё до того, как они вырывались наружу.

— Не плачь, — всхлипнула Сатира, и её подбородок судорожно задрожал: — Не плачь, Родная, иначе я тоже заплачу…

Я закрыла глаза, чтобы тяжелые капли освежающей воды не заливали мне мир. Капли барабанили по векам, по моему лбу, протекали по телу к земле, шуршали в изгнившей сырой листве, остужали боль раздраженных занозами ног.

Бархатная промокшая нежная рука заботливо легла мне на лицо, прикрывая и без того закрытые глаза:

— Посмотри, идет последний осенний дождь.

Примета № 17. Птица, залетевшая в дом — это душа умершего. Не стоит оставаться в таком доме на следующую ночь

21 ноября

Развалины старого детского садика были покрыты тонким слоем медленно, но уверенно падающего снега. Теперь снежинки могли быть уверены, что падая с небес, они не найдут на земле смерть и разочарование. Разочарование, скорее, находили мы, ступая по этим нетающим на холоде посланникам неба.

Как и прежде, входная дверь была не заперта. Спустя три недели здесь почти ничего не изменилось, и всё же…