Портартурцы

Однажды стрелки ей сказали, что недалеко от города, у водокачки, стоит полевая батарея четвертой стрелковой артиллерийской бригады. После этого Валя стала выходить на дорогу к водокачке.

В конце марта и в начале апреля около водокачки стояла именно вторая батарея, о которой так часто спрашивала Валя. Подковин два раза ходил с орловцем Коневязовым в Дальний. Проходя по улице мимо здания Русско-Китайского банка, Тихон услышал однажды знакомый мотив. В соседнем флигеле исполняли на рояле ту самую мелодию, которую не раз ему играла Валя.

«Где она теперь? Помнит ли Тихона? Может быть, стала важной дамой? А ведь, хотя и в шутку, она собиралась за меня замуж…»

Игра прекратилась, и Подковин пошел на базар искать орловца, который покупал по поручению товарищей табак и папиросы.

3

Вечерами Лыков часто засиживался у Иновых. Валя избегала его. Оставаясь вдвоем с Серафимой Прокопьевной, он подолгу разговаривал с ней в надежде, что Валя покажется ему. Инова встречала Лыкова приветливо. Он сообщал ей кучу военных новостей, высказывал благоприятные предположения и тем чрезвычайно радовал Серафиму Прокопьевну. Раза два матери удалось вызвать дочь в гостиную и заставить ее играть на пианино.

Валя заметила большую перемену в Лыкове. Он осунулся, ходил опустив голову, перестал пить водку и курить.

На пятый день войны Лыков передал государству безвозмездно остатки строительных материалов ценностью в пятьдесят тысяч рублей. Его отец телеграфно одобрил поступок, но требовал, чтобы он скорее выехал на родину. Показывая телеграмму Серафиме Прокопьевне, Лыков сказал:

— Не могу решиться выехать отсюда.

— Мы в апреле едем обратно в Харбин. Движение грузов приостановилось, и всему составу отделения банка здесь делать нечего.

Поговорить с Валей не удалось. Лыков тосковал.

«Как я близорук! Судейский паренек был прав. Папа одобрит выбор».

Александр Петрович написал Вале письмо. Неделю ждал ответа. Послал второе.

«Вы не верите, что я вас безумно люблю, — писал он. — Время моих рассуждений минуло. Я отбросил от себя расчеты. Вы заставили меня круто повернуться. Я сделаю все, что вы прикажете».

Валя ответила:

«Не нужно никаких жертв ради меня. Как вы не поймете, что жениться вам нужно спустя год или два и притом на девушке, которая бы не знала вас вчерашнего… У меня к вам чувство брезгливости… От вас чужеземкой пахнет… Может быть, это жестоко, но вы не мальчик, а всеми признанный умный делец… Мне ничего не надо. Но родине вы нужны. Идите в штаб и возьмите на себя долю забот по возведению укреплений в опасных местах. Поработайте и поживите среди солдат».

4

Во дворе, который занимала прислуга седьмого орудия, большая фанза была очищена, а в маленькой жила китайская семья. Хозяин и подросток-китайчонок каждое утро уходили в поле. Китаянок было три: старуха и две молодые, одна из них беременная. У порога фанзы целыми днями играли три маленькие девочки.

Коневязов заучил несколько слов русско-китайского жаргона и при каждой встрече старался ободрить хозяина двора, который ходил понурив голову. Орловец решил доказать своему хозяину, что ему обязательно надо выезжать из Наньгуалина.

— Ты что же, добрый человек, сидишь здесь, а не уезжаешь куда-нибудь подальше от войны? Лошадь у тебя есть, арба есть, — ну и в путь.

Китаец смотрел на орловца и разводил руками.

— Капитан шанго… Моя бутунда.

По-видимому, хозяин предполагал, что солдат желает получить от него какую-то вещь. Про себя Коневязов думал:

«Почему китаец остался здесь? Почему не уехал на север вместе с другими? Японцы высадились, путь перерезан. Жаль, что ли, ему покидать родную деревню? А жена беременная, вот-вот разрешится… Как ему растолковать?»

Однажды вечером он подозвал хозяина к арбе.

— Тебе надо ходи, скоро надо ходи.

Китаец снова недоумевал. На двор вышла старуха. Девочки подбежали к орловцу, они уже привыкли к нему.

— Что, опять сахару захотели? Дам сахару, дам, — засмеялся канонир и посадил детей в арбу. Повернувшись к хозяину фанзы, он сказал:

— Бабушку усади, мадама усади, а потом айда. — Коневязов впрягся в арбу и провез ее несколько шагов к воротам.

Девочки смеялись и махали ручонками, а китаец ничего не понимал. Серьезность, с какой говорил орловец, тревожила его. Он растерянно посмотрел кругом и, присев на корточки посредине двора, закурил трубку.

— Тунда? — спросил орловец.

— Бутунда, — ответил китаец, и на его лице отразилась досада.

На другой день канонир остался дневальным. Женщины часто выходили из фанзы и посматривали на знакомого русского солдата, который с важным видом ходил по двору, охраняя мешки с ячменем и тюки сена. Около полудня хозяин Подошел к орловцу, взял его за руку и подвел к углу фанзы. Навстречу им вышел китаец с бледным лицом; осмотрев артиллериста, незнакомец поклонился и сказал по-русски:

— Здравствуйте. Я пришел сюда по просьбе хозяина. Вы у него что-то просите, а он не знает, что именно. Скажите мне, и я передам ему.

«Эге, какой обходительный», — подумал орловец.

— Ничего я не прошу и ни в чем русский солдат не нуждается. Почему он остался в деревне, а не уехал, как другие крестьяне?