Портартурцы

— Молодец! — шумела публика под дружные аплодисменты.

Подковин волновался. Ему не понравилось поведение Архипова. «Твердым шагом, спокойно, четким голосом», — внушал Тихон себе. Зал снова замолк.

— Скажите ваш номер, — услышал Подковин и взглянул на помост.

Возле урны стоял высокий, кудрявый, в новой поддевке парень. Кисти пояса, которым была опоясана бордовая шерстяная рубаха, болтались у голенища лакированного сапога. Губы рекрута тряслись, и он, захлебываясь от слез, пролепетал:

— Третий-й-й…

— Громче! — кричали присутствующие.

— У него третий номер, — сказал председатель.

— В гвардию молодца!

Парень отошел от помоста.

— Подковин!

«Рыться или не рыться в урне», — думал Тихон, шагая к помосту. Он взял билет с верхнего слоя и быстро развернул его.

— Тринадцатый! — крикнул Подковин.

Раздался громкий, всеобщий смех.

Счастливый номер! Молодец! Не пропадешь! Ей- богу, не пропадешь, — говорили Подковину, когда он спустился с помоста.

2

Вечером, чтобы не слышать причитаний матери, Тихон ушел к Березкиным.

— Ну, что? — в один голос спросили его Варя и ее мать. Подковин остановился у двери и выкрикнул:

— Счастливый!

— Счастливый? — переспросила Варя и, положив работу на стол — она была занята шитьем, — встала.

Тринадцатый, — ответил Тихон.

Брат Вари, Костя, схватившись за бока, громко захохотал.

— Чего разошелся, дурень? — заворчала мать.— Тихон — лобовой, номер у него ближний, не миновать ему солдатчины.

Старуха Березкина отвернулась к плите и подняла угол передника к глазам. Ее сутулая фигура вздрагивала.

— Бедная Евдокия Ильинична… Пойду, к ней.

— И я с тобой, — сказала Варя.

Мать Подковина сидела за столом с заплаканными глазами. Варя подбежала к ней и обняла ее за плечи.

— Ничего плохого не будет. Тихон вернется со службы целехонек.

Ласка девушки успокоила Подковину. Старуха любила Варю больше других подруг Фимы. Все еще всхлипывая, она говорила:

— Бог услышит молитвы матери. Понятно, он вернется… Но сердце человеческое изменчиво. Забыть друг друга недолго…

Варя вздрогнула. Последние слова Евдокии Ильиничны как бы обожгли ее. Ей хотелось крикнуть: «Нет, нет, со мной этого не случится. Я знаю цену любви».

Глава третья

1

В казарме полумрак. Около серых стен, особенно в углах, висела мгла. Было холодно. Лампа, подвешенная под аркой, светила тускло.

Подковин проснулся от толчка в бок.

— Вставай, сапоги надо чистить, — услышал он голос своего соседа.

Откинув одеяло, он сел на койку и взглянул на соседа. Новобранец тер щеткой сапоги, но нужного блеска не получалось.

— Ты надень сапоги и походи. Как только они согреются, потри щеткой.

Было около шести часов утра. Во второй половине казармы еще спали: там были старые солдаты, и забота о сапогах, по-видимому, уже не беспокоила их.

— Письмо бы мне на родину написать, — сказал сосед Подковину, когда с сапогами было покончено. — В деревне я за других расписывался, коли бумага какая приходила. Могу читать написанное, а вот письма не сложу. Недоучился, — тяжело вздохнул парень.

— Поднимайся! — раздалась команда дежурного. — Выходи на поверку!

Казарма загудела. Воздух еще больше насытился запахом прелого сукна и конского пота. Солдатская одежда пропахла лошадьми. У каждого ездового — по два коня, которых он чистит ежедневно.

Новобранцы вышли на середину казармы и построились вдоль нее в один ряд. Одежда на всех была еще домашняя. Лампа скупо освещала их озабоченные лица. Большие красные руки солдат неуклюже висели вдоль туловищ. Подошли дядьки.

— Мотин, почему сапоги не чистил?

У Мотина голенища сапог отпотели: минуту назад он вернулся из уборной.

— Только сейчас, как встал, почистил, — испуганно ответил Мотин.

— Не разговаривать!.. Пройдись вдоль строя гусиным шагом.

Мотин покраснел и вышел из строя. Он присел на корточки, уперся руками в бока и, не поднимая туловища, двинулся вдоль казармы, выкидывая то одну, то другую ногу. За Мотиным было послано еще десять человек. Наказанные вернулись на свои места с глазами, налитыми кровью. Они тяжело дышали и, наклоняясь, терли колени.

После поверки и молитвы молодых солдат рассадили по койкам для занятий «словесностью».

— Прикшайтис, читай «Отче наш», — услышал Подковин. Прикшайтис — литовец. У него маленькое лицо с острым носом, а глаза — с покрасневшими веками.

— Отче нас, — моргая, проговорил Прикшайтис и остановился. Губы его шевелились, пальцы вытянутых рук судорожно сжимались в кулаки, уши покраснели, но слов не было слышно.

— Дальше! — крикнул дядька.

— Иже веси на небеси, — обрадованно воскликнул новобранец.

— Что-о-о! Опять «веси»? — заорал дядька. — Пятнадцать дней мучаюсь, а ты и пяти слов не выучил как следует!

Лицо Прикшайтиса покрылось белыми пятнами, он сморщился и зажмурил глаза.

— Чего жмуришься?

Но Прикшайтис по-прежнему стоял с закрытыми глазами, он только больше вытянул шею по направлению к своему учителю.

— Так и просится на оплеуху…

Учитель подошел к нему вплотную и наотмашь ударил по щеке. Прикшайтис покачнулся, но устоял. По лицу новобранца потекли слезы.