Портрет

Иногда я его испытываю, позволяю себе такую шалость - ставлю перед ним моральную дилемму и наблюдаю, как он выпутывается, - и все это под видом жажды наставлений. Что произошло бы, отче, если бы вам был известен ужасный грех, но знали бы о нем только вы? И вы знали бы, что вам никто, никто не поверит, даже если бы вы кому #8209;нибудь рассказали? Что вы сделали бы?

«Вам следует найти способ искупить этот грех», - ответил он.

Легче сказать, чем сделать, ответил я.

«Загляните в себя, - сказал он негромко. - Вы художник. Этот грех вызывает у вас гнев? Так вложите этот гнев в картину. Был ли этот грех совершен против кого #8209;то другого? Попытайтесь помочь им. Против вас? Так попытайтесь простить».

Но что, если простить невозможно?

«Тогда найдите способ, чтобы это стало возможным. Я часто убеждаюсь, что истинных грешников постигает судьба хуже, чем тех, кому они причинили страдания. Ну, как убийцы, получающие заслуженное воздаяние. Тогда простить бывает легче».

Он многому научил меня, добрый отче. За последний год или около того я привык очень на него полагаться. Его общество утешительно и помогло мне больше, чем он знает.

Вернитесь пораньше, прошу вас. Воздух похолодал, а это указывает на перемену погоды. Скоро налетит шторм, а это означает скверный свет и замедление работы. Мне необходимо все завершить, иначе окончание придется отложить на неделю. Впрочем, вам незачем принимать это близко к сердцу - попытаться уехать все равно уже поздно. Море слишком разыгралось, и в течение нескольких дней ни одна лодка не сможет доставить вас на материк.

Знаете, я провел бессонную ночь. Ничего необычного, собственно говоря, но она оказалась хуже обычной. Гораздо хуже. Я ворочался с боку на бок, потому что был зол. Не на вас вообще #8209;то, а на себя. Мной овладело жуткое чувство, что я допустил ошибку.

Мне следовало бы писать вас снаружи. И не просто потому, что свет лучше выявил бы ваш характер, но потому, что вам было бы не по себе. Внутри - вот ваша сфера. Гостиная, галерея, столовая, ресторан. Вы принадлежите интерьеру. Снаружи, на свежем воздухе, вы немного дрожите, становитесь чуть менее самоуверенным, чуть #8209;чуть растерянным. Даже испуганным.

Этот страх, понял я теперь, составная ваша часть и всегда был в вас, глубоко запрятанный под вашим непрерывным движением. Чего вы страшитесь? Не других людей - во всяком случае, никого из тех, с кем вы были знакомы до сих пор. Какого #8209;то обстоятельства, с которым, вы знаете, вам придется столкнуться в один прекрасный день, но которое пока еще не материализовалось. Быть может, намек из долгой недели в Гемпшире, когда я писал тот первый портрет. Ваш сын сидел у вас на коленях - такой прекрасный, такой любящий вы отец! - и уронил на стол бокал. Он разбился вдребезги, и десятки стеклянных осколков полетели через стол на пол. Звук, помню, был ошеломляющий. Он не просто разбился, а буквально взорвался. Очень к тому же дорогой бокал драгоценного хрусталя, подарок от родных вашей жены. Часть осколков запрыгала по столу в вашу сторону. И знаете, что я увидел?

Позвольте я вам расскажу. Вы подвинули вашего сына - обеими руками на его талии, - подвинули стремительно на несколько дюймов, отворачивая лицо. Но подвинули не в безопасную сторону, не от сверкающих, мерцающих осколков. А навстречу им. Вы повернули тельце вашего ребенка так, чтобы он послужил щитом. Нет, это был лишь миг, но я увидел, хотя тут же и забыл. Это же не могло быть правдой, не так ли?

Нет могло. Вы приготовились использовать тельце трехлетнего мальчика, чтобы защитить себя. Это была инстинктивная реакция, туннель, который внезапно открылся, допустив, чтобы лучик света упал на вашу душу. Движение, занявшее, быть может, долю секунды. А то и меньше, прежде чем туннель вновь закрылся. Смешок. Шуточка, добродушное утешение, чтобы мальчик не чувствовал себя виноватым - это же всего только бокал! Взъерошили ему волосы. Призван слуга, чтобы подмести осколки. Принесен другой бокал, мальчик отослан играть в саду после того, как было тщательно проверено, что в его одежде не застрял ни единый острый осколочек.