Портрет

«Таков ли я, как Адонис? — думал Женя. — Способен ли я так любить, чтобы побеждать мрак?» И ощущал в душе раскат радостного чувства, готовность немедленно доказать всю силу, таящуюся в его душе, силу, еще им самим не познанную до конца, силу, о которой он только знает, что она в нем есть и что она огромна. И с ощущением этой силы ему вдруг стало совершенно безразлично, что у него некрасивое лицо, как безразлично стало тело с его почти идеальными пропорциями…

«А как же Мишка с Игорем?» — встревожился Женя. С собой-то он разобрался, а вот как быть с ними… Схватив с подоконника папку, раскрыл ее, стал поспешно листать рисунки.

Вот щекастый Мишка Булкин. Он добросовестно смотрит на Женю круглыми глазками. У него младенческая душа. Он безгранично доверяет Жене.

А вот Игорь. Он на портрете какой-то чудной, какой-то не такой… Все в классе говорили, что Игорь у Жени не получился. Не похоже — вот самый страшный для художника приговор. Но странно: сам Игорь оказался единственным, помимо Жени, кто нашел полное сходство. Игорь удивлялся, как можно было не видеть, что это он, но доказать «по-научному» не мог. Женя даже сам тогда засомневался…

Игорь на портрете вовсе не нагловатый и не самовлюблённый. Он… беззащитный. У него при высоком росте очень узкие плечи.

Работая над его портретом, Женя постоянно что-то пересиливал в себе. Теперь он понимал, что руку так и вело к чисто внешней схожести, к которой привыкли все в классе, привык Женя и сам Игорь; но что-то не давало руке сбиться на эту легкую ложную схожесть, и Жене удалось передать в портрете беззащитный и беспокойный вопрос: разглядел ли ты меня всего? нашел ли во мне хорошее?..

На днях Игорь подошел к Жене с серьезным разговором. Отвел Женю в сторонку и сказал с упреком: «Что же ты молчишь, что с Талькой ходишь? Тебя с ней видели… А я, дурак, все к ней клеюсь. Получается, что я не по-товарищески поступаю».

С каких пор он такой? Был ли он неплохим парнем до портрета или стал таким только после него?..

Женя переводил взгляд с Мишки на Игоря, с Игоря на Адониса. Ослепительный мрамор уже не унижал Мишку, не подавлял Игоря. Не в миллиметрах, не в самих по себе пропорциях дело, а в чем-то таком, что и измерить-то не измеришь; что, может быть, где-то в глубине души ждет своего часа; что когда-нибудь, может быть, ярко вспыхнет огнем героического поступка; что потрясает своей простотой и неброскостью, как, например, повседневная самоотверженность или долгая, прекрасная, как сама жизнь, преданность… Нужно только разглядеть в себе и в других все это…

Мать за перегородкой закончила стирку, пошла во двор развешивать белье. Женя тотчас побежал выносить ведра помылься. Выплеснул воду под забор; подошел к матери, полюбовался, как ветреет на веревке белье. Мать, чуть улыбаясь, поглядывает на Женю. Говорит, что он весь светится. Женя отвечает, что он к ней прямо из общества богов.

Возвратившись к себе в комнатку. Женя на отдельном листе набросал свою фигуру — тоже с выжидательно отведенной рукой. Рядом оставалось много места. Карандаш замер над чистым пространством…

На картофельное поле Талька пришла в спортивном костюме, в белых перчатках и в черных лакированных сапожках.

Женя встал на борозду, втайне надеясь, что окажется в паре с Талькой, но верный Мишка Булкин уже присоседился к нему. Талька попала в пару к Игорю. Правда, не сама встала, Людмила Петровна поставила…

Женя отбирал на свою борозду мешки и поедом ел себя за то, что не подошел к Тальке запросто и не предложил встать вместе. «Все это от робости, — думал он. — А если честно — от трусости. А еще честнее — от гордости. Побоялся: вдруг она откажется и тем самым меня унизит… Вот какой я на самом деле. Если разобраться, то, наверно, из-за этого и на танцы не хожу…»

Игорь и Талька уже о чем-то говорят.

Женя отсчитал пятнадцать мешков, сгреб их в охапку и понес на борозду. «Впрочем, нет. Никакой я не гордый и не трусливый. Просто не считаю, что у меня есть какое-то исключительное право на общение с ней».

Между тем Игорь перетащил Булкина к себе на борозду, а Талька со своим ведром перебралась к Жене. Она уже сидела на перевернутом ведре и дожидалась его.

— Ты почему не бережешь руки? — строго спросила она. — Ты ведь художник… Возьми мои перчатки.

Женя бросил мешки и отвел руки за спину, но она поймала его руку и стала натягивать на нее перчатку. Женя не сопротивлялся, он едва дышал, вслушиваясь в ее прикосновения. Перчатки были ему малы; тогда Талька тоже решила работать без перчаток, как все, и, не зная, куда их деть, сунула Жене в карман. Женя, стыдясь самого себя, подумал, что хорошо бы достать их и спрятать за пазуху. Но как это сделать? В шутку — не мог, всерьез — подавно, тайком же — не смел.

Картошка была накопана спозаранок, и все сразу принялись за работу. Женя снисходительно поглядывал на Тальку, но она подбирала картошку так проворно, что скоро они опередили всех.

— Посмотрела бы мамочка на свою вертопрашку! — с гордостью сказала Талька. Потом полушутя-полусерьезно спросила: — А что, могла бы я быть крестьянкой?