Портрет

Но Талька безжалостно вовлекала его в заведомый вздор.

— Я люблю высоких мужчин, — мечтательно говорила она.

Хлебников, все еще вслушиваясь в себя, остановился, недоуменно взглянул на Тальку: дескать, о чем ты?

— Для вас это, может быть, глупость, а для девушек нет. Вот взять хотя бы нас с вами. Я на каблуках выше вас. Это смешно.

Хлебников снова заходил по комнате. Обычное самообладание явно покинуло его. Наверно, виновата зубная боль.

— Давай говорить серьезно, — с натугой произнес Хлебников, упершись взглядом в пол. — Этот вздор, этот тон — все это раздражает меня…

— Вот и не вздор. Я с мамой в загранку поеду. В Прагу или в Париж. Там я встречу иностранца-блондина. Блондин — это обязательно… Разве я не серьезно говорю?

— Пустельга!

Хлебников исподлобья смотрел на Тальку. Он прекрасно понимал, о чем был весь этот злой, вздорный разговор. Понимал, но остановиться, выйти из положения умно, с юмором, с достоинством — уже не мог. Она действительно говорила серьезно. Слишком серьезно. Она неумолимо отнимала себя у Хлебникова, и он не в силах был удержать ее. Он шумно дышал, ноздри его раздувались, глаза сверкали. Женя никогда еще не видел его в ярости.

— Так зачем же вы тогда любите пустельгу? — наивно подняла бровки Талька и сразу стала похожа на куклу.

— А за то и люблю, — произнес Хлебников глухим голосом, — что пустельга.

— Вы в чем-то ошиблись, — тихо сказала Талька.

Хлебников остановился возле стола, уставился на портрет. Женя отвернулся, угрюмо глядя в окно, как вдруг услышал треск раздираемого холста. Это Хлебников рванул портрет.

— Правильно, — сказала Талька, побледнев. — Он мне не нравился.

Она встала, сказала: «Прощайте» — и вышла.

Хлебников упал в кресло и вперил бессмысленный взгляд в то, что осталось от портрета. У него началась тоска. Это был первый приступ.

Женя немного выждал, не осмеливаясь сделать шаг, потом, тихо ступая, вышел.

На следующий день Талька в школу не пришла. А через день к Жене наведалась со свертком под мышкой Марья Баринова. Увидев ее, Женя сгреб со стола листы. Он работал над Талькиным портретом.

Марья присела на поставленный ей посреди комнаты стул.

— На минуточку я… Слышала, квартирант ваш обыденкой съехал. Ай попросили?

— Нет. Он сам.

Марья вздохнула разок-другой. Видно было, что ей очень хотелось побольше вызнать об обстоятельствах отъезда Хлебникова, но у Жени был неприступный вид. Тогда Марья решила поделиться своими новостями.

— А меня Талька ноне до смерти напугала. Как вскочит ночью, свет — щелк, да за ножницы, да к зеркалу волосы-то свои и отхватила. Как есть всю красоту сняла. Я дак перекрестилась с испугу и руками всплеснула. И глажу ее, и водички ей, а она на постелю упала и плачет навзрыд. «Не жалей, говорит, меня, тетушка, это я себе за одного человека отомстила…» Дак ты, говорю, лучше бы у него прощения попросила. А она и отвечает: «Невозможно, тетушка, никак невозможно…» Чудная какая-то. Утром встала совсем другая, веселая даже… Я про ночное-то расспрашивать, а она отмахивается: вроде как горячка с ней была, а говорила-де не свое… Ладно, ладно, думаю, душенька, не выдержала, да что уж теперь — человек уехавши…

Марья расправила на коленях юбку, смахнула с нее несуществующие соринки.

— А тебе вот посылочка от Тальки. Велела тебе в руки отдать.

Женя покраснел, взял сверток. Как только за Марьей затворилась дверь, он развернул его. В свертке был свитер. В свитере лежала записка: «Я такая глупая! Сама не знаю, зачем все это время держала твою вещь у себя…

Нам нужно встретиться, приходи через час к скирде.

Наталья».

…Томительно ползло время. Женя ежеминутно вскакивал, смотрел на часы. Он не смог высидеть дома более получаса, надел куртку, схватил шапку и бросился к скирде. Там он упал в солому, зажмурился.

Было безветренно; тишина снова ласкала Женю, как в то прекрасное утро.

Сверху послышался тихий смех, шум. Со скирды прямо на Женю съехала Талька. Он подхватил ее, и они упали в солому.

Она была в длиннополом светло-сером пальто, в сапогах-чулках и, как всегда, простоволосая. Волосы ее были связаны в два коротких лучка.

— С этими пучками я похожа на рысь, правда? — говорила она, пытаясь улыбнуться. — Не на детеныша жирафы, а на злую рысь.

Она сидела в соломе рядом с Женей и смотрела ему в глаза странным, просящим и даже жалким взглядом. «Не говори так, это неправда!» — хотел произнести Женя, но вместо этого, словно не по своей воле, опустил голову к ней на плечо.

— Давай спрячемся, зароемся… — шептала Талька. Они зарылись в скирду, оставив совсем немного света, чтоб видно было лица.

Оказывается, она пришла раньше Жени, взобралась наверх и лежала там на спине. Смотрела в небо, слушала тишину…

— Ты, ты во всем виноват!..

Женя молчал. Он еще не верил в то, что она рядом с ним, что он видит ее глаза, слышит ее дыхание.

Она пригнула его голову к себе, к своему лицу, поцеловала Женю в губы и тут же стала выбираться на свет, вытаскивая за руку и его.

Женя шел вслед за ней, опустив голову. Она говорила, что сегодня уезжает навсегда.