Портрет

Финал был неизбежен. Эвелин (обнаружил я) была способна уложить под стол даже шкипера. Она происходила от длинной вереницы выпивох, и алкоголь словно вовсе на нее не влиял. Вы помните, как он воздействовал на меня. Мои планы рухнули, я был унижен, разоблачен как обманщик — и я знал, что она видела и понимала все. Ей только что не пришлось унести меня на спине, а когда в моем одурелом состоянии я набросился на нее, она изящно посторонилась, и я хлопнулся на землю. Чтобы встать, мне потребовалось некоторое время, а когда я перекатился на другой бок, то увидел, что она сидит на каменной ограде и смотрит на меня так, будто я шестилетка, который только что обмазал шоколадом пушистый ковер.

Каким-то образом она умудрилась доставить меня к дому, где я жил, и прислонить к двери. За весь вечер мы не обменялись и двумя словами. Она болтала с нашими собутыльниками, пока я медленно погружался в черную пьяную депрессию.

«Послушай, Генри Мак-Альпин, — сказала она, уходя, — пить ты толком не умеешь, так что лучше воздерживайся, это на тебя воздействует не лучшим образом». Тут она ласково потрепала меня по плечу и ушла.

На этом приключение и кончилось. Вы смеетесь. Да, теперь я тоже смеюсь, хотя тогда ничего смешного я тут не находил. Вы, без сомнения, не допустили бы, чтобы с вами произошло что-либо подобное. Ну да вы же понятия не имеете, что такое унижение. Не знаете, каково это, когда твои слабости и глупости выставляют напоказ, чтобы обойтись с ними бережно, даже если вы и заслуживаете насмешек. Тут у меня перед вами есть преимущество: это то, на чем мы, шотландцы низин, специализируемся. Мы готовы к тому, что нас унизят, почти напрашиваемся и принимаем прямо-таки с облегчением. Ведь это подтверждает, что Бог не спускает с нас глаз, что кара его длится изо дня в день.

И не важно, что Эвелин была единственной, обошедшейся со мной так. В мире нашелся кто-то, кто видел меня насквозь и помешал мне безоговорочно поверить в мою новую личность. Пока я помнил об этом, я знал, что Генри Мак-Альпин, художник, всего лишь подделка, театральный бутафор, годящийся продавать второстепенные картины глупым обывателям, и только.

Собственно, я хочу сказать, что у меня была веская причина возненавидеть Эвелин. Тогда бы я мог предстать перед Господом (в надлежащий срок) и, положив руку на сердце, сослаться на оправданность моего поведения.

Дважды она ранила мое самолюбие, она унижала меня, жалела и отвергала, причем неизменно с истинной добротой. Войны вспыхивали по меньшим причинам.

Так почему же вы ненавидели ее, а я нет? Настоящая тайна, не так ли?

* * *

Оглядываясь назад с моего наблюдательного поста у безбрежной Атлантики, я вижу, что Эвелин раздражала вас с той минуты, когда вы впервые увидели ее у Жюльена. В ее решимости, в ее упорстве было что-то, что вам досаждало. Она уже шла своим путем, избирательно учась тому, чему хотела научиться, а вовсе не тому, чем занимались все остальные. Она решила испробовать себя в литографии, хотя это была самая низшая из всех форм искусства. Ничем не лучше, считали вы, чем просто быть чумазым печатником и печь каталоги для универсальных магазинов. Вы тогда и не подозревали, что следующее поколение французских художников — ваше поколение, те самые, которые обеспечили вам ваше имя, — откроют для себя литографию и эффектно используют. Она тоже, конечно, ни о чем подобном не думала, совершенно не интересуясь подобной информацией. Ее всего лишь заворожили возможности рисунка прямо на литографическом камне, и ей хотелось посмотреть, что из этого может получиться.

И со своей целеустремленной прямотой она тут же собралась и отправилась к одному из столь презираемых вами печатников и несколько месяцев сидела у его ног, будто он был сам Рубенс. Ему было известно то, что она хотела узнать, а чувство собственного достоинства у нее было настолько велико, что она ничуть не стыдилась искать эти сведения у ремесленника. И она научилась куда лучше, чем любой из нас! Почувствовали вы к ней поэтому чуть больше уважения? Разумеется, нет. А я? Нет. Я подчинился вашей указке, забыв, как много могут знать такие люди и сколькому они способны научить. В конце-то концов, я сам был таким, те же люди учили и меня, и хорошо учили. И в моей попытке оставить свое прошлое целиком позади себя, забыть мастерскую в Глазго я презирал Эвелин не меньше, чем вы.

Или при мысли, как она руками, вымазанными тушью, напрягаясь, прокатывает тяжелый валик по камню, шокировало отсутствием хороших манер и декорума? Разве место таким не в гостиной? И такие изящные маленькие мышцы разве не должны напрягаться, только разливая чай? Разве это выражение удовольствия не должно появляться на лице, только когда муж скажет что-либо остроумное? Ну конечно, конечно, только так! Эта женщина — аберрация, монстр, раз ее привлекает подобное, и она находит в нем удовлетворение. Но оно ее привлекало, и удовлетворение было искренним.