Портрет А

Этот опыт автоматического письма (которое на самом деле псевдоавтоматическое, потому что пишущий все же находится в сознании) представляет собой Колумбово яйцо сюрреализма. Достаточно начать писать быстрее, так, чтобы перо не поспевало за мыслью и не могло организовать ее, избегая, насколько это возможно, делать паузы или же уменьшать скорость письма, и вам неизбежно придется обращаться к чудесам бессознательного, которое, вполне возможно, представляет собой обиталище поэзии. «Пусть вам принесут, чем писать, — заявляет учитель сюрреализма,^{143} — устройтесь в таком месте, где не будете испытывать неудобства, и ваша мысль сможет сосредоточиться на самой себе. Погрузитесь, насколько можете, в самое пассивное состояние, или же — в наиболее восприимчивое. Начинайте быстро писать, не выбирая при этом темы, достаточно быстро, чтобы не останавливаться и не впасть в искушение перечитать написанное. Первая фраза придет сама собой, поскольку известно, что в каждую секунду в нашем сознании присутствует некая чуждая ему фраза, которая только и ждет, как бы выйти наружу. Когда речь заходит о следующей фразе, то высказаться по этому поводу достаточно сложно, в ее рождении бесспорно принимает участие как наше сознание, так и бессознательное, если только допустить, что написание первой строки может повлечь за собой хоть минимальное понимание. Впрочем, это не ваша забота… Пишите сколько хотите. Доверьтесь неисчерпаемости шепотов».

Этот опыт автоматического письма, опробованный на ком угодно — поэте, машинистке, светской даме, медицинской сестре, служащем, творит чудеса. Многие решили, что вот она, поэзия. Опыт настолько вдохновил Бретона, что он даже стал говорить о «коммунизме в области гениальности».^{144} Это — его собственные слова. Достаточно лишь прибегнуть к разработанному методу. Бретон решил, что дверь в поэзию широко распахнута перед всеми, и не в переносном смысле. Он поверил в это, а вместе с ним и многие другие. Результатом этой веры стали тысячи страниц сюрреалистической писанины. Я видел в резиденции сюрреалистов на улице Гренель кипы подобных опытов, которые не умещались в ящиках (а это было в самом начале их деятельности). Поскольку я попросил разрешения опубликовать некоторые из этих произведений, передо мной водрузили на стол десятки килограммов этих рукописей и предложили: «Публикуйте что хотите» ведь они нисколько не сомневались, что все — восхитительно. Все и было восхитительно, но поэзии там было всего ничего, да и та задыхалась между этими страницами и нескончаемой скукой. Теперь эти тексты нечитаемы. В автоматическом письме не было поэзии, но оно представляло собой удивительную возможность легко установить отношения с подсознательным, получить доступ к огромной территории, на которой можно было играть как захочется, не соблюдая правил, не испытывая стыда, не страдая от ограниченности и даже от отсутствия мысли. Все были захвачены экзальтацией, ликованием человека, открывшего для себя свойства наркотика, а вернее — ликованием внезапно разбогатевшего бедняка. Но это невыразимое ощущение свободы, которое давалось таким способом письма, не передавалось читателю… Его надо было познавать в самом себе. И то, что казалось восхитительным, удивительным еще лет десять назад, сегодня кажется настолько лишенным поэзии и пустым, что я не смог найти ни одного хорошего текста, который был бы примером исключительно автоматического письма, чтобы прочесть его вам.

Если эти опыты оказались неудачными в области серийного производства стихов, то для того, кто ставил их честно, они дали психоаналитические документы первостепенной важности. Ни слова, ни образы ни в коей мере не являются случайностью. Все обосновано. Ничто не рождается из пустоты.

Пьер Робен пишет в «Поэзии и знании»: «Стоит лишь тексту уйти из-под опеки разума, и даже по мере того, как он появляется в сознании, если только он лишен какой бы то ни было предумышленности, то и оказывается в ином подчинении, которое лишь надо определить. В области духовного ничего не происходит спонтанно, как и в области материального. Физика и психоанализ это установили» (скорее, им кажется, что установили).

Другие поиски поэтического сконцентрировались на языке. Возникает ощущение, что эти авторы обвиняют язык в том, что он является плохим передатчиком поэзии и всей сложности внутреннего мира. Слова якобы изъязвлены прозой, стерты, поскольку служат разменной монетой для, посмею сказать, социальных нужд.

Джойс, Фарг, Пере, Мишо, Эжен Жоля и франко-американская группа восстали против слова.^{145}