Портрет без сходства. Владимир Набоков в письмах и дневниках современников

К Набоковым меня отвез на машине сын Отиса Джордж Манн. Пиджака он с собой не взял и спустился к ужину в своей любимой пестрой рубашке навыпуск. Увидев его в этом «наряде», Володя заметил, что выглядит он как тропическая рыба. Сказать Джорджу нечего, поэтому он помалкивает и говорит, только когда к нему обращаются. При этом человек он достойный, хорошо, в традиционном духе держится. Я боялся, что литературные и ученые беседы Джорджу наскучат, однако слушал он нас с интересом и впоследствии рассказывал матери, что больше всего его увлек наш с Володей горячий спор, который длится уже много лет. Споря до хрипоты о русском и английском стихосложении, мы с ним обменивались ударами, точно игроки в теннис – Володя, кстати, считается хорошим теннисистом. Идея, с которой Володя не расстается, будто русский и английский стихи, по сути, ничем друг от друга не отличаются, почерпнута им, в чем я теперь окончательно убедился, у его отца, лидера кадетов в думе и сторонника конституционной монархии по британской модели. Володин отец полагал, что между Россией и Англией, странами такими разными, существует (должна существовать) тесная связь. В середине семнадцатого века русские писали силлабические стихи, то есть в поэтической строке имелось определенное количество слогов. Но уже в середине восемнадцатого века в России получил распространение стих тонический, в основе которого был не слог, а ударение – ямб или хорей, или любой другой метр, который строится на чередовании ударных и безударных слогов. Но русский разговорный язык не приспособлен к системе ударений немецкой и английской поэзии, состоящей из периодов, перемежаемых основными и второстепенными ударениями. А потому всякая попытка привить русскому языку западную ритмическую систему приводит к тому, что, с одной стороны, строго соблюдаются регулярные ямбы, чего английская поэзия, зачастую переходящая с хорея на ямб и обратно, стремится избегать, а с другой, разнообразие достигается жонглированием основными ударениями. В рамках этого стихосложения огромного эффекта добивается Пушкин, но когда вглядываешься в его строку, то видишь, что он почти никогда ударение в словах не переносит. Володя отвергает саму идею метрического разнобоя, которая так много значит у Шекспира и Мильтона, и по этой причине утверждает, что «Never, never, never, never, never» в «Короле Лире» – это либо пятистопный ямб, либо прозаическая строка. Судя по всему, он усматривает упрек Пушкину в утверждении, что, с точки зрения английской метрической системы, его стих менее гибок, чем шекспировский, и даже считает, что в гибкости стиха Пушкин преуспел больше Шекспира.

Эдмунд Уилсон

С интересом Джордж Манн слушал и рассказы Набокова о животных, которых ему довелось увидеть на западе. В Монтане он, забравшись на холм, заметил внизу длинного зверя с когтями; на медведя этот зверь похож не был. Когда же он спросил про него у зоологов, те тут же сменили тему, и Володя сделал вывод, что они примерно себе представляют, о каком животном идет речь, но до времени говорить, кто это, не хотят. Сам же он подозревает, что это гигантский ленивец, чьи доисторические останки можно обнаружить в пещерах Лас-Вегаса. Джордж сказал, что в лесистых районах Хаймаркета до сих пор встречаются черные медведи – эта порода с бурыми не имеет ничего общего. Еще он сказал, что там водятся, причем в большом количестве, дикобразы, которых подстрелить очень трудно; я об этом понятия не имел. Там, по его словам, последнее время можно встретить и древесных волков. Зоологи штата прозвали их «собкойями» – говорят, это гибрид от спаривания диких собак с койотами, которые сбежали из поезда, когда их перевозили с запада в зоопарк на востоке. Мне, впрочем, эта теория представляется малоправдоподобной. На огромной шкуре, выставленной на столетнюю годовщину Бунвилла в одном из городских магазинов, значилось: «Древесный волк».