Портрет Дженни

Арне пробыл у меня неделю. Перед отъездом он — то ли в подарок, то ли в качестве платы за гостеприимство — преподнес мне картину, на которой, по его словам, был изображен закат. Если б он мне этого не сказал, я ни за что бы не догадался, ибо таких закатов на нашей планете никогда не бывало и быть не могло — разве что во времена динозавров. Созерцать это творение было невмоготу, и, едва за Арне закрылась дверь, я, не теряя времени, сунул картину под кровать.

Последующие две недели я не разгибаясь трудился — и дома, и в «Альгамбре». Закончив наконец нелегко давшийся мне натюрморт с цветами, я отправился с ним в галерею.

Как я и опасался, реакция мистера Мэтьюса была весьма бурной.

— Цветы… да еще и гладиолусы! — прямо-таки вознегодовал он. — Что это вам взбрело, молодой человек? И что же вы прикажете с ними делать?!

Я объяснил, что цветы — заказ мисс Спинни, а ничего, кроме гладиолусов, в магазине не оказалось.

— Спинни, — едва ли не простонал Мэтьюс, — вы что, хотите моей смерти?

— Успокойтесь, Генри, — выйдя из кабинета, проговорила мисс Спинни. И, внимательно рассмотрев мой натюрморт, вынесла решение: — Мне это нравится. Пожалуйста. Генри, дайте Адамсу тридцать долларов, и можете мне поверить, — я продам эту картину еще до конца недели.

Но Мэтьюс на сей раз решил проявить характер.

— Двадцать пять, — заявил он, всем своим видом давая понять, что не отступит ни при каких обстоятельствах. — Двадцать пять и ни цента больше.

— Ладно, — согласилась мисс Спинни. Хорошо изучившая своего патрона, она, как видно, безошибочно знала, когда есть смысл настаивать, а когда благоразумнее уступить. — Пусть будет двадцать пять. Вам этого достаточно, Адамс?

Если уж честно, я был не слишком высокого мнения о своем натюрморте и отдал бы его за куда меньшую сумму, а то и вообще даром. Но не признаваться же было в этом.

— Ну, не совсем достаточно, — сказал я. — Но уж ладно.

— Вы прямо кремень. — Мисс Спинни улыбнулась мне своей холодноватой улыбкой. — Как, впрочем, и я. Потому, наверно, вы мне и нравитесь. Но учтите, — довольно жестко добавила она, — мы потеряли деньги на ваших акварелях. Так что особенно не зазнавайтесь.

Однако тут врожденное чувство справедливости не позволило Мэтьюсу промолчать.

— Ну, это не совсем так, мистер Адамс, — счел нужным уточнить он. — Один из ваших рисунков мы продали. Правда, на остальные покупателей пока не нашлось.

— Вот именно, — кивнула мисс Спинни. — Надеюсь, вы меня правильно поняли, Адамс.

Получив двадцать пять долларов, я распрощался с обоими и, признаться, меньше всего ожидал, что мисс Спинни догонит меня в дверях.

— Если я говорю тридцать, это значит, тридцать. — С этими словами она вложила мне в руку пятидолларовую бумажку.

Я пробовал отказываться, но мисс Спинни была непреклонна.

— Никаких разговоров, Адамс. — Она подтолкнула меня к выходу. — Не раздражайте меня.

Дома я занялся подготовкой холста. Я натянул его на подрамник, смочил водой и нанес мастихином тонкий слой свинцовых белил. Затем я поставил холст сушиться.

После этого оставалось только ждать.

Дженни явилась через два дня. Я услышал на лестнице ее легкие шаги и бросился открывать дверь. И, увидев ее, сразу понял: что-то случилось. Она остановилась на пороге, бледная, подавленная, и несколько секунд молча смотрела на меня, будто не узнавая.

— У нас беда, — произнесла она наконец. — Мама и папа… — И заморгала, пытаясь сдержать слезы. — Их больше нет…

— Знаю, — сочувственно кивнул я и тут же прикусил язык. Я взял ее за руку и ввел в комнату. И стоял, не зная, что сказать. Вдруг подумалось, что надо объяснить ей, откуда я знаю. — Читал об этом, — проговорил я. — В газете.

— Да… — рассеянно отозвалась она. Но я видел: она вряд ли улавливает смысл моих слов.

Я усадил ее в кресло, помог снять пальто и шляпку и уложил их на кровать.

— Прими мое сочувствие, Дженни, — сказал я. И опять мне показалось, что она меня не слышит.

— Они любили меня… — Ее голос дрогнул. — Они мало бывали дома, но… Если б вы знали, что с ними случилось!

— Я знаю.

— Если б знали… — повторила она и разрыдалась, закрыв лицо руками.

Я стоял над ней, мучительно ища слова утешения. И не находил… И подумалось: пусть выплачется, все равно мне нечем ее утешить. Я подошел к окну, за которым голубело стылое зимнее небо. И когда рыдания ее стали понемногу утихать, спросил, обернувшись:

— А как с портретом? Понимаю, тебе сегодня не до этого… Но раз уж ты пришла — может, попробуем?

Она ответила не сразу. Достала платок, вытерла слезы и нос и лишь тогда проговорила:

— Мне просто хотелось вас увидеть. Просто, чтоб не быть одной… — Она выпрямилась в кресле и прерывисто вздохнула. — Но если вы хотите, я могу… Только стоит ли рисовать такую зареванную? Может, лучше в другой раз?

Но я-то видел: эта вытянувшаяся девочка-подросток, которую, наверно, уже скоро можно будет назвать девушкой, именно сейчас так и просится на холст. Слезы не оставили следов на ее лице, но омытые ими грустные глаза стали, казалось, еще больше и прекрасней.

— Давай попробуем, — сказал я.