Портрет художника-филиппинца

(Бежит на балкон и останавливается, глядя вдоль улицы. Потом поворачивается и прижимает ладонь к горлу. Сдавленным шепотом.) Паула! (Решительно идет к лестнице, но по дороге бросает взгляд на Портрет и, задохнувшись от ужаса, съеживается. Стоит, вперив взгляд в Портрет и дыша все чаще и чаще.)

Занавес

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Как и в предыдущем действии, занавес поднимается и открывает «занавес Интрамуроса». Битой Камачо стоит слева, в круге света.

Битой. Следующий раз я побывал в доме Марасиганов холодным пасмурным днем, во второе воскресенье октября. Был тайфун, небо потемнело, как потемнело и у нас в сердцах, потому что слухи о войне все ширились, в воздухе пахло паникой. Но в тот день Интрамурос был настроен празднично. Словно зная, что он вот-вот умрет, вот-вот будет навсегда стерт с лица земли, старый город веселился в последний раз. Разукрашенные улицы кишели людьми. Высоко и звонко звенели колокола. Был праздник Пресвятой девы, покровительницы манильских моряков. Издалека слабо доносятся звон колоколов и звуки оркестра.

Я шел по этой улице и слышал отзвук своих шагов по булыжной мостовой, а мой голос и смех повторяло нескончаемое эхо. Чувствуя, что все обречено, я всматривался в окружающее внимательным взором, и все вокруг — даже трущобы — казалось вдруг прекрасным и драгоценным, потому что я знал: скорее всего, я вижу это в последний раз.

Внутри сцены загорается свет, зал становится видимым через занавес.

Я действительно видел их в последний раз. Через два месяца начали падать бомбы. От нее ничего не осталось — от старой Манилы. Она мертва, навсегда стерта с лица земли и живет только в моей памяти — все еще молодая, все еще великая, все еще благородная и навеки преданная короне. И когда бы я ни вспоминал ее, мне видится потемневшее небо, тайфун, октябрь и праздник Пресвятой девы — покровительницы моряков.

Поднимается «занавес Интрамуроса», за ним — зал. Время ближе к вечеру, и в комнате довольно сумрачно. Дверь справа и балконы украшены праздничными драпировками, которые постоянно колышутся от сильного ветра.

В октябре дыхание севера касается Манилы, сдувает летнюю пыль и голубей с крыш, освежает мох на старых стенах, а город украшает себя арками и бумажными фонариками, потому что приходит великий праздник Пресвятой девы, когда приносят обеты.

Кандида с четками и зонтом медленно поднимается по лестнице. Проходит к вешалке и ставит зонт.

Женщины в своих лучших одеяниях, мужчины с бакенбардами стучат тростями, дети теснятся в дверях, извозчики сдерживают на улицах нетерпеливых пони и с тревогой смотрят на небо, опасаясь холодного ветра, — будет ли дождь в этом году?

Кандида останавливается перед балконом и протягивает руку, чтобы ощутить ветер.

Но глаза, которые всегда устремлялись ввысь, призывая Деву, теперь боятся куда более страшного дождя — из огня и металла, потому что пиратские самолеты уже затмили горизонт.

Кандида идет к столику в центре и кладет молитвенник и четки. Снимает вуаль и складывает ее. Замирает, услышав отдаленный звук колоколов и оркестров.

Снова звонят колокола, их звон — словно звон серебряных монет, дождем падающих в чистом воздухе. При звуке труб и барабанов оркестров, браво вышагивающих по булыжным мостовым, детская радость переполняет все сердца. Октябрь в Маниле!

Кандида стоит, прислушиваясь. Вуаль падает на стол. Она в своем лучшем платье — синем и старомодном — и в драгоценностях.

Но эти чувства, такие живые в детстве, уже не принадлежат человеку, кажется, что они уже проникли в глубины Времени, в детстве они впервые захлестнули его, а теперь все сильнее на него действуют, усложняются, детские прибаутки разрастаются до эпических размеров, эти чувства становятся семейной реликвией, которую человек получает, вступая во владение наследством, добавляя к нему еще одну драгоценность.