Портрет художника в юности

Отсмеявшись с сестрою, отец заходит и в мою половинку комнаты, но он молчалив и грустен, и смотрит на меня испытующе, а я тогда слыхом не слыхал о Льве Шестове, и не знал, что можно гордиться, когда не понимаешь, чего хочешь в жизни - я скорее стыдился этого, а если и твердил родителям о своей решимости поступить на естественный факультет, то, по чести говоря, всякий раз как бы уговаривал самого себя. Я отделываюсь от отца ничего не значащими словами, зеваю, смотрю на свой письменный стол. Таня еще не вполне доросла до экзотерики, но, как полагается всякой культурной девушке в те годы, увлекается стихами, а Серафим Дмитриевич, будучи членом-корреспондентом Академии наук, раз в месяц получает по почте волшебную брошюрку - список почти всех вышедших за это время книг, и любую из них можно отметить в перечне, а потом и купить в "Академкниге", по самому что ни на есть номиналу. Подозреваю, что приобретенные книги даются на прочтение не только мне, но и Коле Некрасову, и ревную, и тщусь победить невидимого (ибо мы совершенно не видимся с ним) соперника, и потому если на моем столе лежит "Треугольная груша" Андрея Вознесенского или "Братская ГЭС" Евтушенко, то я ежевечерне прочитываю по одному-два стихотворения, и чувствую почти то же самое, что от эллонов Ястреба или Благорода - к слову сказать, больших друзей упомянутых поэтов, - и откладываю модные книжки в сторону, и снова, озираясь, тайком извлекаю из ящика стола рыжую тетрадку - мой греческий и знание нотной грамоты уже продвинулись, кажется, вполне достаточно.

Рядом с тетрадкой в ящике стола лежит чудом доставшийся мне блокнот из солидной внешнеторговой организации. Вы помните эти блокноты - а если нет, то были они толстые, форматом с книгу, на мелованной бумаге, с изображением образцов продукции - моя организация занималась научным оборудованием, включая алхимическое, и потому на страницах блокнота уживалось непримиримое: астрологические формулы, старые гравюры, фотографии современных реторт из чистого вольфрама. Туда и заносил я свои первые попытки перевести на русский язык то эллоны дяди Глеба, то его отрывочные заметки, размещенные в конце рыжей тетрадки. Я перечитываю отрывок, переведенный за сегодняшний вечер: язык, пожалуй, далек от изящества оригинала, но мысль передана верно:

Ибо эллон истинный должен походить на призрачный ковер. Нити, из которых соткан ковер настоящий, выщипывает , веселясь, ткачиха из разноцветного пучка, и постороннему не догадаться, что движет ее проворными и радостными пальцами. Узор, существующий в ее воображении, а возможно, и на листке бумаги, едва заметен на грубой, ворсистой ткани, выходящей со станка. Более того, чем внимательнее наблюдать за ткацкой работой, тем меньше смысла и красоты в возникающем узоре.

Таков и эллон - с той разницей, что вместо основы в нем - ноты, вместо утка - слова, а вместо пространства - время. В магическом союзе слова и ноты рождается потусторонняя сила, подобная узору на невидимом ковре, и упаси вас Господь стремиться к тому, чтобы этот орнамент означал нечто, понятное непосвященным.

Здесь нет высокомерия. Сегодняшний непосвященный - о Боже правый, по сути дела, все мы - непосвященные, - завтра вдруг понимает нечто, переворачивающее его ограниченную тремя измерениями жизнь. И если аэду удается подтолкнуть его - или самого себя? - к этому пониманию, то он благословен среди живущих. Смерти, вероятнее всего, нет. Но если я и ошибаюсь, если за этим пределом лежит непроглядная беззвездная тьма, то все равно нет другого выхода, кроме как славить Того, кто стоит за нашими плечами, внимательно и ласково наблюдая за нашими ничтожными победами и детскими заблуждениями. Блажен чувствующий Его присутствие, блажен умеющий рассказать о нем - жаль только, что язык этого рассказа навсегда останется чуждым ежедневному (жаркому и жалкому) смыслу нашего скудного бытия.

"Помилуй, - куражился я перед Володей Зеленовым, - чего ты не видел на экзотерическом факультете? Разве это профессия?"