Портрет художника в юности

Впрочем, мне было не до страданий юного Безуглова. Даже вина его отца, честно говоря, меня не особенно волновала. Должно быть, я усматривал в случившемся (сам стесняясь себе в этом признаться) нечто вроде торжества мировой справедливости, и в глубине моей души шевелилось гаденькое удовлетворение. Так должно было быть: последние станут первыми, думал я, воровато проскальзывая мимо вахтера естественного факультета, в чем, по совести, не было необходимости - все вахтеры знали доцента Пешкина, всем был известен странный круг его гостей, и с порога лаборатории, комкая свои промокшие вязаные варежки, я нередко с замиранием сердца видел рядом с Михаилом Юрьевичем то бородатых интеллигентов в клетчатых рубахах, будто сошедших со страниц журнала "Юность", то независимых юных барышень безошибочно иностранного вида, то лиц и вовсе непонятных - с нечесаными патлами, в ватниках, в засаленных шарфах, иногда - с большими папками на завязках или круглыми футлярами, из которых извлекались свернутые в трубочку гравюры на плотной хлопковой бумаге. Трубочки с внушительным шелестом разворачивались: я вежливо рассматривал нагромождения мучительно изогнутых тварей и переплетения древесных стволов, вряд ли подозревая о том, что эти нелепые произведения абстрактного искусства (почти ругательство для ушей юного комсомольца) лет через двадцать будут висеть в далеко не самых худших музеях мира. Иногда, поздним вечером подкрадываясь по скрипучему паркету к дверям лаборатории (коридоры естественного факультета были отделаны мореным дубом, а за некоторыми панелями предусматривались шкафы с мелкими приборами, реактивами и хозяйственными мелочами), я слышал мягкие звуки лиры и нарочито приглушенный голос Михаила Юрьевича. Это означало, что он был в лаборатории один: помню быстрый всплеск его смущенных глаз, окруженных ранними морщинами, и отложенную в сторону лиру, струны которой еще, казалось, продолжали свою смущенную и томительную дрожь (пел он чаще всего по-французски или по-латыни, аннотаций по понятным причинам не читал, так что октаметры оставались мне непонятными, даже когда я, притаившись за дверью, прислушивался к этим чудным звукам - Михаил Юрьевич был превосходным исполнителем, на уровне Высшего клира - и, разумеется, не имел права играть на людях без хитона и венка). Иногда в лаборатории засиживался Серафим Дмитриевич, и видит Бог в какой восторг приходил я, если доцент Пешкин не сразу начинал заниматься со мною, но предлагал чаю из лабораторного стакана, а сам возвращался за массивный стол, покрытый слегка вытершимся присутственным зеленым сукном, и продолжал спорить с Серафимом Дмитриевичем, покрывая формулами и корявыми астрологическими значками один лист бумаги за другим. Я прихлебывал свой чай, восторженно рассматривая закопченный перегонный куб в вытяжном шкафу, реактивы в старинных склянках с рукописными пожелтевшими этикетками, внушительный слиток несовершенного золота, покрытый пятнами черной окалины и по причине своей тяжести не нуждавшийся в охране (никогда не забуду грустную усмешку моего наставника, когда он рассказывал мне, что лет десять назад никакой анализ не установил бы отличия этого золота от настоящего). Михаил Юрьевич, отрываясь от занятий и закуривая отдающие махоркой французские сигареты (до сих пор не понимаю, где он их доставал в тогдашней Москве), все чаще проговаривался мне о глубинных секретах своего ремесла, и я быстро усвоил важность мелочей, которые непосвященному казались сущим жульничеством вроде черной магии или спиритизма. Уже с тех, самых первых вечеров я начал осознавать, какого едва ли не религиозного благоговения требует даже самая простая трансмутация и насколько не терпит алхимия беззастенчивого вмешательства молодых и самоуверенных естественных наук - например, результаты перегонок и сублимаций необъяснимо зависели от вида огня, дающего тепло, и страшно искажались от использования, допустим, нихромовых спиралей или обыкновенных бунзеновских газовых горелок - впрочем, арсенал современного прикладного знания, за исключением, быть может, мягкой радиации, использовался в этой лаборатории лишь для самой предварительной подготовки веществ, что бы ни думали о такой отсталой и практике коллеги-соперники из Новосибирска. Занимаясь со мной, Михаил Юрьевич порою продолжал свои опыты: некоторые нуждались в талой воде, прогонявшейся сквозь кварцевые капилляры, иные - в сущих гадостях вроде толченой жженой кости и выделений экзотических животных, поставлявшихся за немалые деньги Московским зоопарком. Володя Жуковкин только прыскал в ответ на мои возбужденные рассказы: но престарелые наши вожди до сих пор не теряли надежды на сверхъестественное пополнение золотого запаса страны, и потому большинство работ было засекречено, а Серафим Дмитриевич и Михаил Юрьевич, как и все остальные сотрудники кафедры, считались, как тогда говорилось, невыездными, и только вздыхали, получая по почте глянцевые приглашения на иностранные конгрессы.