Портрет художника в юности

В конце зимы начались чехословацкие события, и стажер из Праги, кандидат алхимии Паша Верлин, худощавый великан с полными еврейскими губами и арийским носом, в одночасье изменился, выпрямился, с трудом сдерживал гордую улыбку, и все чаще переводил Михаилу Юрьевичу с листа заметки из "Руде право", которую по инерции продавали еще во всех киосках моей неуютной столицы. (Я по-прежнему не собираюсь писать о политике: довольно появилось разоблачительных сочинений, заполонивших мое отечество уже лет семь назад. Черная работа выполнена, империя мертва и опозорена. Осталось, однако, разобрать ее обломки - проверить, не сохранилось ли под ними следов жизни, взывающей к нынешним нам - усталым, многоопытным и все на свете понимающим. Труд этот благодарен, ибо знающие люди уверяют, что для Бога нет времени - что бы это ни значило - и всякий, восстанавливающий связь времен, совершает угодное Господу.) Я слушал Верлина, волнуясь: в России стояло время, когда слово еще было Богом, а не сотрясением воздуха, и не типографской краской на газетной бумаге. Вероятно, это время кончилось безвозвратно. Так берегут спасшиеся на шлюпке от кораблекрушения свой скудный запас пресной воды среди кажущегося безбрежным океана, достигая же берега и реки - перестают понимать, почему эта теплая застоявшаяся жидкость еще вчера казалась им столь драгоценной.

Помню один из этих вечеров: доцент Пешкин и чешский кандидат алхимии, склонившиеся над столом с газетой, которую по верстке и бумаге вполне можно было издалека принять за самую обыкновенную "Правду", и возмутительные по тем временам вещи, которые, запинаясь, переводил Паша Верлин, и профессора Галушкина, стоявшего спиной к окну, руки в карманах лабораторного халата, скептическая усмешка на стареющем лице, и внезапное молчание при входе Матвея Иосифовича, который, поздоровавшись со всеми, начал возиться с весами в углу комнаты.

- Возьмем, например, этот сосуд, Алеша, - Михаил Юрьевич, словно продолжая прерванный разговор, вдруг обернулся ко мне (я толок в ступке не то сурьму, не то охлажденное олово) и достал из запертого ящика стола запаянный стеклянный алембик с золотой, переливчатой амальгамой, - возьмем лист бумаги, представим себе, что сосуд проходит через этот лист. Мы получаем ряд последовательный сечений - круг, овал, точку, наконец, полное ничто. Будь мы существами двумерными...

- Так не бывает, - заинтересованно возразил я.

- Бывает все, - доцент Пешкин сделал протестующее движение, - и будь мы существами двумерными, мы могли бы в ходе жизни многих поколений составить себе какое-то приблизительное представление о данном объекте. Хотя никогда бы не составили полного.

- Не морочь юноше голосу, Михаил Юрьевич, - подал голос профессор Галушкин, покосившись на Матвея Иосифовича, - я уже знаю, к чему ты клонишь.

- Погоди, Серафим Дмитриевич!

Доцент Пешкин увлекся, и даже едва не выронил сосудик, выданный вчера под расписку с печатью заместителем декана по ядам и драгоценным металлам. Он начертил на листе круг, затем нарисовал возле него кружок поменьше, поставил точку в центре одного круга, затем другого..

- Итак, сосуд прошел через плоскость и исчез, - продолжал он, - исчез для двумерных жителей плоскости, но не из своей трехмерной физической реальности.

- И что же это значит? - простодушно спросил я.

- Массу удивительных вещей, - снисходительно сказал мой наставник, и проводил взглядом сутулую спину Матвея Иосифовича, покинувшего, наконец, наше общество. - Например, отсутствие смерти, или существование Бога, или объяснение сути алхимии, потому что как еще поймете вы, Алеша, зависимость наших трансмутаций от расположения звезд имеет смысл лишь в том случае, если существует иная реальность, с иными, неизвестными нам связями между предметами. Если так, то смерть - всего лишь переход к истинному бытию, когда наше настоящее тело всего лишь перестает проецироваться на трехмерное пространство. Однако проникнуть в него при жизни мы не можем, как не может круг стать шаром, и квадрат - кубом.

- Мне все это кажется идеализмом, как и любая недоказуемая концепция, - важно отвечал я, уже предвкушая, однако, как поздним вечером в общежитии за бутылкой "Алб де масэ" буду рассказывать об этой парадоксальной теории своим однокурсникам. - Я понимаю, когда о четырехмерном мире говорит, например, экзотерик, потому что он обладает правом выражаться метафорически, да и ответственности у него меньше. А вы, Михаил Юрьевич, по-моему, пытаетесь (я до сих пор стыжусь своих тогдашних слов) подвести псевдонаучную базу под поповские сказки.

- Возможно, - сухо сказал доцент Пешкин, мгновенно охладев, - вполне возможно. Тем более, что мы живем, скорее всего, во мнимом времени и во мнимом пространстве.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ