Портрет Лукреции

По всему родному палаццо стоят скульптуры обнаженных мужчин и богов, поэтому никакой тайны в этой части тела нет. К тому же Лукреция росла с братьями. Много раз она видела, как няньки их купают, и знала о кожаном мешочке и довеске к нему — смешном и беззащитном, спрятанном в забавный чехольчик из собственной кожи, прямо как пугливое морское создание. Изабелла по секрету обмолвилась, что мужчины отличаются друг от друга размером, а Лукреция наивно спросила сестру, откуда она знает, ведь кроме мужа, Паоло, она ни с кем не была, на что Изабелла почему-то звонко рассмеялась и пребольно шлепнула Лукрецию по ноге.

Однако Лукреция не ожидала, что придется трогать это рукой. Что кто-то возьмет ее пальцы — те самые пальцы, которые перелистывали страницы, завязывали ленты, вышивали, отламывали хлеб, поднимали кубки, писали, делали наброски — и мягко, но решительно сожмет вокруг него, чтобы Лукреция привыкла. Она и не догадывалась, что эта часть тела подвижна, изменчива, может принять другую форму.

Не догадывалась, что и весь мужчина тогда меняется, становится иным человеком; порабощенный, он теряет себя, и с этой минуты неспешная игра заканчивается. Разговоры прекращаются. Никаких больше вопросов о любимых фресках. Альфонсо хрипло спрашивает, можно ли снять с нее сорочку, и Лукреция позволяет: разве может она отказать? Он стягивает сорочку, как в лихорадке, а его руки настойчиво и жадно шарят по ее телу, словно хищные звери в поисках добычи.

Она понятия не имела, что он на нее ляжет, навалится всем телом. Не знала, что придется так несуразно расставить ноги, как цикаде, или что спина и таз затрещат под его весом.

Альфонсо внезапно охрипшим голосом заверяет: больно не будет, бояться не надо, он не сделает больно, не сделает, честное слово.

А потом все равно делает.

Боль пронзительна, необычна. Обжигая, она прокладывает путь в сокровенный уголок тела, о котором прежде Лукреция только смутно подозревала. Никогда еще ей не было так мучительно неудобно: грубое вторжение распирает изнутри. Лукреция морщится с невольным всхлипом.

Конечно, Альфонсо ее слышит. Подкладывает ладонь ей под голову. Наверное, так он извиняется и тотчас прекратит. Он ведь обещал, что не будет делать ей больно, а сам сделал, хоть и случайно. Он уже выполнил свою часть супружеского долга, как и она. Альфонсо заботится о ней, может, и любит ее, а потому не станет мучить. Сейчас все наконец закончится; он добился, чего хотел, а она покорилась своей обязанности, и Альфонсо отпустит ее.

Она ошибается. Он не слезает. Не прекращает ее мук, только подбавляет новых. Твердит: все будет хорошо, не двигайся, ничего страшного, все хорошо, все хорошо. Да как он может такое говорить или хотя бы думать? «Ничего хорошего, — шипит она мысленно. — Мне больно, зачем ты это делаешь, ты ведь обещал!»

Она-то думала, что все знает, что готова, а на самом деле — ничуточки. Изабелла говорила: минутку поболит и перестанет, а потом ей даже понравится. Она снова и снова прокручивает эти слова. Ни о чем другом не позволяет себе думать.

И тело, и все ее существо стиснуты между периной и мужем, как листы книги между обложкой; ее потрясение переходит в ступор.

Жар потного тела, сами движения и звук отвратительны — она смутно воображала себе слияние двух тел и душ в едином божественном порыве, полную тишину, а нескончаемые ритмичные толчки мужа похожи на яростные удары, вторжение; лицо Альфонсо искажено, дыхание прерывистое и хриплое, словно он одержим бесами.

Она догадывалась, что так будет. Конечно, догадывалась. И знала, и не хотела знать. А ведь когда-то мужской орган казался ей застенчивым, пугливым… Воспоминание столь далекое, будто принадлежит другой девочке — той, что стояла у нарисованной отцом картины с Юпитером и украдкой разглядывала любопытную трубочку плоти, выглянувшую из гнезда волос.

Лукреция считает удары сердца. До двадцати, до сорока. Теряет счет после шестидесяти. Сколько еще терпеть? Кто знает. Надо было спросить Софию, или маму, или хотя бы Изабеллу!

От тяжести чужого тела — ее мужа — сдавливает грудь.

За окном поднимается ветер. Норовистый порыв заявляет о себе: хлопает ставнями, скользит пальцами под черепицу, гремит замками. Дует в дымоход, обдает коврик у камина сажей. Скребется о черепицу, вот-вот оторвет настойчивыми пальцами.

Волосы лезут на глаза и в рот, но Альфонсо такой широкий, тяжелый; пригвоздил к месту сильными руками, давит локтями на волосы — не пошевелиться. Лукреция вслепую касается то ли его спины, то ли бедра, но ладонь обжигает потная горячая кожа, под ней играют мускулы, — и Лукреция тотчас одергивает руку.