Портрет мертвой натурщицы

— Бутерброды, Маня, основа сыщицкого выживания, — наставительно говорил Андрей, моя длинный грустный зимний огурец и бледные помидоры. — Если мы будем нормально питаться и возьмем горячительного… Горячительного, Маня, не смотри на меня так, а не алкогольного! То мы продержимся всю ночь.

— У нас нет никаких доказательств, — завела опять свою пластинку Маша, и он сунул ей в руки огурец — пусть порежет, может, отвлечется от пессимистических дум. — Даже если этот Ниркабов и есть Бакрин…

— А это он и есть, — вставил Андрей, кромсая Натальину одурительно пахнущую буженину толстыми шматами.

— Может быть, просто похож? — спрашивала его уже в который раз Маша.

— Ага. И тетка его тут совсем ни при чем!

— Но если это не он убивал? — упрямо продолжала она.

Он отложил нож, подошел к сидящей Маше и прижал ее умную голову — хотел к сердцу, а получилось к животу.

— Все. Успокойся. Мы все сделали правильно. Это он. Гений Бакрин. Больше некому. Помнишь, ты сама мне однажды цитировала какого-то японца: «Не следует множить версии без необходимости».

— Принцип бритвы Оккама, — глухо сказала Маша.

— Он! — довольно подтвердил Андрей.

— Оккама не японец, — улыбнулась Маша, — а францисканский монах.

— Не один ли хрен? — философски заметил Андрей, возвращаясь к сооружению бутербродов.

— А у тебя в животе бурлит! — заявила Маша. — Предлагаю тебе еще и суп подогреть.

— Я-то подогрею. — Андрей достал из холодильника кастрюлю. — А ты пойди поищи термос для кофе!

Маша послушно пошла в сторону кладовки, а Андрей удовлетворенно оглядел две бутербродные пирамиды, обернутые фольгой.

Выследят они эту гниду сегодня вечером, и к Оккаме не ходи!

* * *

Вечер не обещал быть томным — и не был. Термометр опустился до минус восьми, им было холодно и противно, хоть и отлично видно с выбранного обзорного пункта за старой широкоствольной липой.

В доме постепенно стали гаснуть окна, из главного входа в пальто и меховых шапках группками выходил медперсонал и быстрым шагом устремлялся к метро. Маша прижалась к Андрею, и он без одобрения оглядел ее несерьезную, с его точки зрения, кожаную куртку.

— Не смотри на меня так, как будто у меня должен быть в гардеробе ватник! — зашептала возмущенно Маша.

— Подарю тебе, так и быть, один на 8 Марта! — усмехнулся он замерзшими губами и вдруг придумал, как их можно согреть: притянул Машу за длинные уши модной, но такой же черной, как и вся остальная ее одежка, ушанки. И поцеловал. Сначала коротко, несерьезно. И кинул быстрый взгляд на главный вход: не идет ли? А потом снова склонился, и тут уж ей было от него никуда не деться.

— Губы греешь? — догадалась она, отдышавшись после последнего, затяжного поцелуя.

— Не только губы, — довольно улыбнулся Андрей и вдруг замер.

Из дверей дома инвалидов в щегольской коричневой дубленке вышел Ниркабов.

— До свидания, Ниночка, — донеслось до них; Ниркабова обогнала молоденькая медсестра. — До завтра.

Он спокойно спустился по ступеням. Постоял, будто с удовольствием вдыхая зимний воздух, а на самом деле цепко поглядел по сторонам. И, быстро развернувшись, направился не в сторону оживленного, сияющего огнями проспекта, но напротив — в освещаемую редкими фонарями темную глубь парка. Андрей с Машей переглянулись, чуть-чуть подождали — и направились следом, стараясь держаться в жидкой тени голых деревьев.

Он шел по главной аллее парка ровным спортивным шагом, и тень его то тянулась сзади, когда он подходил к фонарю, то обгоняла его, когда он проходил зону света. Не дойдя половины пути до кованой ограды, он свернул на узкую аллею, в конце которой желтело какое-то приземистое здание.

Андрей и Маша замерли и подождали минут десять — выхода из парка там не было, да и флигель был, очевидно, единственным местом, куда Ниркабов мог отправиться.

А затем выдвинулись, перебегая от дерева к дереву, вдоль аллеи и вышли к флигелю. Вокруг него стояли явно не вчера выстроенные и, похоже, давно позабытые рабочими строительные леса. Сквозь них проглядывали лохмотья желтой краски и выбитые стекла больших арочных окон. Между арками располагались полуколонны, когда-то выкрашенные в белый цвет, а сейчас серые в тусклом свете фонарей.

«Однако, — подумал Андрей. — Какой контраст с вылизанным, свежевыкрашенным зданием дома инвалидов. Что ж вы не следите за своим добром, господин Бакрин? — И осекся: — Ну, конечно! Он никогда и не думал реставрировать старый флигель».

— Она здесь! — прошептал он в холодное Машино ухо. И она кивнула: без тебя догадалась.

Она

Она не помнила, сколько сидела в засаде, обхватив пальцами ножки стула и ожидая, когда он придет с ужином. Но в обычное время — а Светин желудок был выдрессирован ее тюремщиком лучше хозяйки, уже требовал пищи, исходил соками и возмущенно урчал — тот не появился.