Портрет миссис Шарбук

С хирургической точностью отделял он интересующую его снежинку, а потом, лизнув кончик зубочистки, прикасался ею к самому центру крохотной, хрупкой шестиконечной звездочки. Нанизав снежинку на кончик зубочистки, он поднимал ее с доски и держал в воздухе, чтобы я обрызгала ее из пульверизатора. Обычно он выбирал для сохранения несколько снежинок. Поскольку черный бархат поглощал тепло, форма кристаллов вскоре изменялась, и мы не могли подолгу оставлять снежинки на нем. В поисках решения этой проблемы мой отец научился одновременно держать между большим и указательным пальцами до двадцати зубочисток. Процесс этот был очень тонким, и я должна была нажимать на грушу пульверизатора с определенным усилием, чтобы жидкость полностью обволакивала образцы, но не разрушала их. Я гордилась тем, что освоила это искусство. После успешной лакировки очередного кристалла отец превозносил меня до небес. Если же у меня не получалось, он пожимал плечами и говорил: «Там, откуда она пришла, есть и еще».

Снежинки после этого оказывались в смоляной оболочке, которая быстро засыхала на воздухе. Мы получали таким образом идеальную нетающую копию снежинки. Вы когда-нибудь видели скинутую змеиную кожу, видели, как эта кожа в точности сохраняет форму змеи? Именно такими были наши модели. Получив их, отец мог больше не полагаться на свою память или сомнительные способности к рисованию. Мы относили снежинки в его кабинет, где он начинал расшифровывать их смысл.

Кабинет отца располагался в задней части дома. Там было большое окно с видом на озеро, а в камине всегда ревело пламя. В этом помещении царил характерный аромат – смесь дыма из отцовской трубки и от горящих поленьев, а также неизменный запах смолы. В уголке стоял старый удобный диван со сломанными пружинами и набивкой, торчащей сквозь протертую материю. Много раз приходила я сюда после долгих часов, проведенных на холоде, и наслаждалась теплом этой комнаты, а нередко и засыпала на диване. Мой отец сидел в кресле, как сейчас сидите вы, за столом, в окружении шкафчиков, заполненных крохотными коробочками, где хранились наши ископаемые снежинки.

Кроме того, в доме имелись книги, рукописные тома с таблицами и формулами, необходимыми для преобразования особенностей каждой снежинки в смысловую единицу знания. Сидя за своим столом, отец исследовал образцы с помощью увеличительного стекла, постоянно сверяясь со справочными записями, сделанными его дедом. Выявив определенный принцип, он брал карандаш и записывал длинный ряд цифр. Затем следовали немыслимые операции сложения, деления и умножения, что завершалось вычитанием ста сорока четырех – цифрового выражения неизменной человеческой ошибки. Он никогда не делился со мной окончательным выводом касательно тех или иных снежинок, а записывал свои открытия аккуратным почерком черными чернилами в журнал с кожаным переплетом.

Все снежинки имеют одну ту же базовую форму – шесть стрелочек, отходящих от центральной части, которая может быть как посложнее, так и попроще. Первое правило кристаллогогистики, которое я узнала от него, состояло в том, что нет двух одинаковых снежинок. Либо в центральной части обнаруживается дополнительный концентрический рисунок, либо стрелочки имеют больше шпеньков, кончики либо заострены, либо притуплены – каждая является неповторимым творением. Я выучила и несколько правил толкования структуры снежинок – в те далекие времена отец мог ненароком обронить несколько слов, раскрывающих его познания. Например, я знала, что структура с паутинкой в центре предвещала предательство, а скругленные кончики – изобилие. Вот так я и жила, когда мне было девять лет.

– А что ваша мать?

– Мать не имела никакого отношения к нашей работе. Она не понимала ее важности, и я даже в то время чувствовала: она считает моего отца глупцом. Я думаю, она оставалась с нами просто потому, что происходила из бедной семьи, а Оссиак позаботился о том, чтобы мы ни в чем не нуждались. И еще ей нравилось вращаться в светском обществе, когда мы в апреле возвращались в город, чтобы сообщить работодателю отца о наших открытиях. Тогда мать оживала и исполнялась чувством собственной значимости. Не могу сказать, что она была плохим человеком, но когда я, ребенок, шла к ней со своими страхами и обидами, то вместо тепла или утешения находила холодное безразличие, которое вызывало у меня душевный дискомфорт. Родители никогда не рассказывали мне, как они познакомились.

Она помолчала несколько мгновений, и мне, как это ни странно, представилось вдруг, что она – это я, мечущийся в один из кратких периодов смятения, вызванных мучительными раздумьями.

– Кажется, вы собирались мне рассказать о перемене, произошедшей в вашей жизни.

– Да. Я давно не думала обо всем этом, ну разве что так – иногда, отрывочно. И теперь каждое воспоминание тащит меня за собой, хочет, чтобы я последовала за ним совсем в другом направлении.

– Я понимаю.