Портрет миссис Шарбук

Я повернул налево на Двадцать первую улицу, в направлении своего дома, чувствуя: мне нужно то же, что и Райдеру. Я должен был выйти за пределы моего сегодняшнего безопасного существования и заново открыть себя как художника. Боялся я только одного – вот протянешь куда-то руку, а схватишь пустоту. Лучшие мои годы были уже позади, и теперь я шел под уклон. Или скажем так: я чувствовал, как ветер все сильнее шевелит мои редеющие волосы. Что, если я потерплю неудачу и расстанусь с благополучным положением одного из наиболее популярных портретистов Нью-Йорка? Я снова вспомнил картину Райдера, изображающую смерть на коне, а потом – глупца, который накопил состояние и растратил все в один присест. После таких серьезных размышлений я еще больше запутался. Кони, так сказать, поменялись на переправе – скачка за нравственными истинами обернулась погоней за богатством и безопасностью. Мое желание стать другим, замешавшись на добрых намерениях, всплыло на поверхность и лопнуло, как пузырек воздуха в шампанском. Я потряс головой, громко рассмеялся над собственным незавидным положением и в этот же момент почувствовал легкий удар но голени.

Я оглянулся и, увидев прислонившегося к стене человека, вздрогнул. Я взял себя в руки и не без нотки раздражения сказал:

– Прошу прощения, сэр.

Он убрал черную трость, которой приветствовал меня, и сделал шаг вперед. Это был довольно крупный, хотя и далеко не молодой человек с короткой белой бородкой и венчиком белых волос по периметру его лысого черепа. На нем был светло-фиолетовый костюм-тройка, который в свете уличного фонаря приобретал занятный зеленоватый оттенок. Мое внимание на миг привлекла эта необычная игра света, но потом я заглянул ему в лицо и вздрогнул, увидев, что в его глазах радужка и зрачок слились в одно – все было затянуто сплошной белой пленкой.

– По-моему, это вы подписываете свои картины Пьямбо, – сказал он.

Всякие болезни глаз выводят меня из равновесия, и мне понадобилось несколько секунд, чтобы прийти в себя.

– Да, – сказал я.

– Меня зовут Уоткин.

– И что? – спросил я, предполагая, что он хочет выклянчить у меня какую-нибудь мелочишку.

– Моя нанимательница хочет, чтобы вы написали ее портрет, – проговорил он тихим голосом, уже одна четкость которого звучала угрожающе.

– Боюсь, у меня в ближайшие несколько месяцев не будет времени, – сказал я, собираясь идти дальше.

– Нет, ей нужно сейчас. Она не хочет никого другого – только вас.

– Я восхищаюсь хорошим вкусом этой женщины, но у меня уже есть другие, обязательства.

– Эта работа непохожа на другие. Вы можете сами назвать цену. Сложите стоимость всех полученных вами заказов и утройте ее – моя нанимательница готова заплатить такую сумму.

– Но кто она?

Он сунул руку в карман пиджака и вытащил розоватый конверт. То, как он протянул его – не столько мне, сколько всему миру, – рассеяло последние сомнения: этот человек слеп.

Я помедлил, чувствуя, что у меня нет никакого желания связываться с этим мистером Уоткином, но то, как он сказал «эта работа не похожа на другие», заставило меня в конце концов протянуть руку и взять конверт.

– Я подумаю, – сказал я.

– Прекрасно, прекрасно, – улыбнулся он.

– Как вы узнали, что я буду здесь?

– Интуиция.

После этого он выставил перед собой трость, повернулся лицом на запад и прошел мимо, чуть не задев меня. Он двигался, постукивая на ходу тростью о фасады зданий.

– Откуда вы узнали, что это я? – крикнул я ему вслед.

Перед тем как фигура его растворилась в ночи, до меня донесся голос:

– Запах самодовольства. Всепроникающий аромат мускатного ореха и плесени.

ПЕРВЫЙ ОСЕННИЙ ВЕТЕРОК

Когда я наконец добрался до дома, мои карманные часы показывали пять минут третьего. По тихим комнатам эхом разнесся скрип закрывающейся двери. Я немедленно включил все лампы в гостиной и коридоре (в Грамерси недавно провели электричество) и принялся растапливать камин – внезапно дохнуло осенью, а мне хотелось еще продлить лето. Я подбросил лишнее поленце, словно чтобы прогнать холодок, который пробрался мне под кожу, когда я услышал заключительное замечание этого чертова Уоткина. Что касается названной им плесени, то на сей счет у меня были кое-какие туманные соображения – наподобие необъяснимого поскрипывания половиц на чердаке моего сознания; но при чем тут мускатный орех?

– Какое, черт возьми, ко всему этому отношение имеет мускатный орех? – сказал я вслух и потряс головой.

Я знал, что, несмотря на поздний час, уснуть сразу мне не удастся. Нервное напряжение вследствие происшествия у Ридов, потом мои бредовые размышления, вызванные этим, и сон как рукой сняло, так что осталось единственное лечебное средство от бессонницы такого рода – продолжение возлияний. И вот я взял стакан, бутылочку виски и сигареты и ретировался в свою мастерскую, где мне всегда хорошо думалось. В это просторное помещение тоже протянули электричество, но я решил не включать лампы, а вместо этого зажег единственную свечу, надеясь, что тени убаюкают меня и я, усталый, усну.