Портрет мужчины в красном

Самым ожесточенным конфликтом – политическим и нравственным – Прекрасной эпохи было дело Дрейфуса; стоит ли удивляться, что в этой истории не обошлось без оружия и пуль. Во время второго суда в Ренне (1899) в адвоката Дрейфуса, мэтра Лабори, стрелял на подступах к зданию суда некий молодой человек, который сумел скрыться. В этом происшествии много неясного. По одной версии, Лабори был тяжело ранен; по другой – его даже не пришлось оперировать. Дрейфусары сочли крайне подозрительным, что злоумышленник с револьвером в руке без труда улизнул из города, наводненного полицией и войсками. Антидрейфусары твердили, что никакого покушения не было – это просто сфабрикованная новость. На улицах тут же зазвучала сатирическая песенка: «Кто из вас видел пулю, / что попала в Лабори?»

В 1908 году, когда затяжная общенациональная агония (которую Ромен Роллан назвал «священной истерикой»[95]) теоретически закончилась, состоялся перенос останков Золя в Пантеон. То было торжественное событие государственного значения, с участием президента республики, а также Клемансо, Жореса, мадам Золя, самого Дрейфуса и его лечащего врача, которым оказался, конечно же, не кто иной, как доктор Поцци (Поцци был вездесущ). После исполнения траурной музыки, но до прохождения почетного караула журналист Луи Грегори, закадычный друг антисемита Эдуара Дрюмона, выпустил две пули в Дрейфуса, ранив его в кисть руки и предплечье. Первую помощь оказал доктор Поцци.

Когда Грегори предстал перед судом, французская юстиция превзошла самоё себя. Адвокат Грегори утверждал, что его клиент стрелял не в Дрейфуса-человека, а в «идею дрейфусарства». И что самое поразительное: суд присяжных департамента Сена принял его довод и Грегори оправдали. Через шесть лет был убит Жорес; опять же убийцу оправдали.

В сравнении с английской Фемидой ее французская сестра всегда оказывалась более восприимчива к абстрактным идеям, а также к проявлению остроумия со стороны ответчика. В 1894 году Феликс Фенеон, искусствовед, журналист, критик, вхожий в литературно-художественные круги (и единственный маршан, которому доверял Матисс), был задержан во время полицейской облавы на анархистов. И не случайно: Фенеон словом и делом заслужил репутацию заядлого анархиста. При обыске в его рабочем кабинете полицейские обнаружили ампулу с ртутью и спичечную коробку с одиннадцатью детонаторами. В качестве объяснения Фенеон залепетал: мол, все это нашел на улице его отец, который недавно скончался и, увы, не может свидетельствовать в суде. Когда судья указал, что обвиняемого видели позади газового фонаря во время беседы с известным анархистом, Фенеон холодно ответил: «Не могли бы вы мне растолковать, Ваша честь, с какой стороны у газового фонаря находится зад?» Поскольку дело было во Франции, присяжных не смутила такая дерзкая острота, и Фенеона оправдали.

На следующий год Оскар Уайльд, возомнивший, как видно, что находится во Франции, решил посостязаться в остроумии с королевским адвокатом Эдвардом Карсоном, но убедился, что в английском суде присяжных такие номера не проходят. Так совпало, что в тот же самый год Тулуз-Лотрек изобразил Уайльда и Фенеона (пухлого и трупно-костлявого соответственно) в профиль, локоть к локтю, в «Мулен Руж» за просмотром мавританского танца знаменитой исполнительницы канкана Ла Гулю.

В 1898 году, когда Уайльд, выйдя на свободу, вновь появился в Париже, Фенеон оказался среди тех, кто в открытую радовался его возвращению, водил на званые ужины и в театры. Но Уайльда нередко одолевала хандра; он признался Фенеону, что замышлял самоубийство и с этой целью даже выходил к Сене. На мосту Пон-Нёф ему повстречался странного вида человек, неотрывно смотревший вниз, в воду. Решив, что перед ним такая же пропащая душа, Уайльд осведомился: «Вы тоже кандидат в самоубийцы?» – «Нет, – ответил мужчина, – я куафер!» Если верить Фенеону, эта несуразица убедила Уайльда, что с жизнью, коль скоро она так комична, можно кое-как примириться.

В зале суда Уайльд попенял королевскому адвокату Эдварду Карсону за юношеские фантазии на тему того, что книга может быть нравственной или безнравственной: книга может быть только хорошо написанной или написанной скверно. А кроме того, произведение литературы не снисходит до такой примитивной задачи, как отстаивать какие-либо взгляды. Цель искусства, выражаясь коротко и ясно, – Красота. И Уайльд солидарен со своим персонажем Генри Уоттоном: «Искусство не влияет на деятельность человека».

Эти идеи либо проясняют, либо вульгаризируют (в зависимости от вашей точки зрения) флоберовские. Юный Уайльд был горячим приверженцем Флобера: в Оксфорде Уолтер Пейтер дал ему почитать «Три повести». Уайльд намеревался перевести «Искушение святого Антония». И говорил, что сам, прежде чем писать английскую прозу, изучил прозу Франции (что не бросается в глаза). Он также заявлял, что у него есть «средство» подхлестнуть творческую фантазию: прочесть двенадцать страниц «Искушения», а затем «насладиться haschich’ем».