Портрет мужчины в красном

Кстати, о Саре Бернар: ее новейшая биография повторяет историю о том, как Барнум якобы отправил актрисе телеграмму с предложением десяти тысяч долларов за ее ампутированную ногу. Это крайне сомнительно, тем более что ногу ей ампутировали через двадцать четыре года после смерти Ф. Т. Барнума. Существует и другая версия: как управляющий одного из павильонов Панамериканской выставки в Сан-Франциско предложил пожертвовать сто тысяч долларов какому-нибудь благотворительному фонду по выбору Сары Бернар в обмен на ее согласие выставить ногу для широкой публики. Бернар, по некоторым сведениям, телеграфировала в ответ: «Которую ногу?»

В самом деле, куда же подевалась нога Бернар? Долгое время она хранилась в кунсткамере при анатомической лаборатории медицинского факультета в университете города Бордо (там же, где эмбрион сиамских близнецов, пронзенное кинжалом сердце и веревка, на которой повесился некий мужчина). В 1977 году лаборатория переезжала, в коллекции произвели ревизию, и наименее ценные экспонаты отправились в топку. К 2008 году та диковинка, которая считалась ногой Сары Бернар (правая нога, ампутированная выше колена, длинная и стройная), похоже, превратилась в нечто иное: в ампутированную выше колена левую ногу со ступней размером с ортопедический ботинок и без большого пальца. Расследование, предпринятое журналом «Экспресс», привело к отошедшему от дел профессору, который хорошо помнил ножку актрисы и клеймил нынешнюю ногу как «фальшивку». Лаборанта, которого обвинили в сожжении ненужных раритетов в далеком 1977 году, называли «каким-то негодяем, громилой, подслеповатым субъектом». Если этот тип по ошибке действительно сжег не ту ногу, то ему повезло, как частенько бывает в таких историях, что он уже покоится в могиле. А специалисты заявляют, что тест на ДНК был бы связан «со значительными трудностями».

Монтескью, скончавшийся в Мантоне в 1921 году, завещал все свое имущество, за редкими и весьма специфическими исключениями, преемнику Итурри – Анри Пинару, унылому и забитому секретарю, который служил графу верой и правдой на протяжении последних пятнадцати лет. Среди множества вещей, которые включены в различные описи, ликвидированы или представлены в каталогах аукционных домов, ни разу не упоминается пуля, убившая Пушкина. Не фигурирует она и в жюллиановском жизнеописании графа. Равно как и в мемуарах и дневниках его знакомых. Насколько я понимаю, этот предмет известен по единственному источнику: «Призраки и живые» – так озаглавлен первый том воспоминаний Леона Доде, опубликованный в 1914 году. Посвятив графу несколько страниц высокомерного текста, Доде с особым презрением отзывается о его маниакальной страсти к покупкам (к «интеллектуальным и декоративным приобретениям») и о напыщенности, с которой тот живописал эти священные безделицы утомленному гостю. Каждое следующее сокровище вызывало у хозяина дома всплеск эмоций, от ликования в начале до сдержанного восхищения и простой доверительности в конце: «C’est bien bo!» («Какая красота-а-а!»)

Доде, как и Жан Лоррен, служил неиссякаемым источником пересудов и скандалов. В более позднюю эпоху один редактор его мемуаров высказался так: «Он всегда без колебаний крушил репутации, нанося более глубокие, незаживающие раны своим пером, нежели шпагой». Как-то раз оказавшийся рядом знакомый укорил Доде за рассказанные небылицы. «Конечно же я лгу, – отвечал Доде. – В противном случае я превратился бы в убогий график движения поездов». Итак, я заново взялся изучать список графских раритетов: «Волос из бороды Мишле[107]; окурок сигареты, которой некогда затягивалась Жорж Санд; высохшая слеза Ламартина[108]; лохань мадам де Монтеспан; фуражка маршала Бюго; пуля, убившая Пушкина; бальная туфелька [Терезы] Гвиччиоли[109]; бутылка абсента, в которой когда-то утопил свое горе Мюссе; чулок мадам де Реналь с автографом Стендаля…» – и в какой-то момент перечень этот по воле Доде уподобляется лукавой и насмешливой фантазии. Но быть может, Доде так и задумал с самого начала. И если мы, как положено педантам, копнем эту историю с другого конца, то не найдем абсолютно никаких доказательств того, что врачи Пушкина (один из них проявил себя на полях наполеоновских сражений) когда-либо извлекали или хотя бы пытались извлечь убившую его пулю.

Но если из коллекции у нас на глазах исчезает один раритет, его тут же заменяет другой. Черепаха (которую даже биографы Гюисманса и Монтескью упорно не замечали или ужимали до размеров панциря) воскресает (хотя живьем ее никто не видел) и вальяжно, сверкая золотом, следует на свое место. Причем на самое очевидное, пусть и мало кому известное: на страницы мемуаров Монтескью. Признавая, что некоторые подробности его домашней обстановки все же пришли от Малларме к Гюисмансу без искажений, он продолжает: