Портрет неизвестной в белом

– Каки-таки другие страны? – выкрикнула неугомонная бабка. – Узбеки-то у нас живут! А белорусы – в Минске, тоже у нас!

– Да нет, не у нас. Украина с Белоруссией тоже отделились давно.

– Куда отделились? Кто им даст-то? Брешешь ты все!

– А со спортом как? – выкрикнул кто-то.

– Хоккеисты все в Канаде теперь играют. – Том хотел добавть «задрафтованные НХЛ», но вовремя сообразил, что этих слов здесь не знают, – И гонорары свои тоже там получают. Некоторые – по 50 миллионов долларов.

Кто-то оглушительно свистнул. И раздалось восклицание:

– Будет тебе не дело-то говорить!

И еще:

– А как он доллары-то на рубли поменяет? За фарцовку-то – вообще вплоть до высшей меры!

– Никаких фарцовщиков у нас больше нет, и «высшей меры» тоже нет, – продолжал осведомленный Том. Про то, как советская власть поступала с людьми, торговавшими долларами, он знал и от мамы, и от отца. – Доллары меняют официально – в сбербанках или в специальных пунктах обмена, в некоторых вообще круглосуточно.

– Быть того не может, – твердо сказал бородатый старик. – У меня младший брат чемпион по боксу был. Так его из-за десяти долларей сажать собирались, тренер спас.

– Боксеры тоже в других странах тренируются, валюту разных стран привозят, здесь у нас любую поменять можно, – невозмутимо продолжал Том. Его дело было – сообщить информацию. А там уж хочешь – верь, хочешь – не верь.

– Где «здесь»-то? – выкрикнул женский голос.

– Как – где? У нас, в России, где мы с вами живем.

– Не знаю, где ты живешь. Мы в Советском Союзе живем. Чего ты сказки-то нам рассказываешь?

А, например, какие книги сейчас выходят – вообще никто Тома не спросил. Похоже было, что здесь ничего не читают.

Глава 20 Немножко про цензуру

Но Том все-таки не удержался и сказал:

– Цензуры больше нет. Писатели пишут что хотят – и печатают. Солженицын давно вернулся в Россию, выступает по телевизору.

Двое, во всяком случае, из присутствовавших оторопели. Они явно вспомнили, что Солженицын – это такой предатель родины, который при Сталине долго отбывал срок (наверно, за дело!..), а потом его Брежнев «выдворил» (они это слово помнили) – в самолет запихнули, курс на Германию Западную, и дело с концом. И гражданства лишили. Так что вернуться обратно в Советский Союз он ни в коем разе не мог.

А что никакого Советского Союза давно нет, а Германия не поделена уже на «капиталистическую» и «социалистическую», жители поселка не знали и представить себе не могли.

Про цензуру же здешние люди вообще никогда не слышали. Что это за зверь такой – цензура – и с чем ее едят, они не представляли.

И не удивительно. При советской власти предварительная цензура была жесткая. Что значит – предварительная? А вот то: если цензор свой штамп на сверстанную и уже подготовленную к печати книгу или журнал не ставил – то есть не разрешал какое-то стихотворение, статью или роман печатать, – то ни одно издательство, ни одна газета это напечатать в Советском Союзе не могли. Разве только за границей опубликовать тайком – да еще потом за это в лагерь попасть, только не в пионерский…

Этого в ХХ веке ни в одной порядочной стране – ни во Франции, ни в Италии, ни в Швеции и так далее – конечно, давным-давно не было. Там автор и издатель печатали что хотели, и разрешения ни у кого не спрашивали. А если нарушили какой-то закон, готовы были отвечать по суду – точно так, как стало сейчас, уже после советской власти, и в России тоже.

В Советском Союзе не только на книгу – на каждую строчку печатную, на открытку даже, на маленький календарик или большую афишу – нужно было получить цензурное разрешение. А считалось-то, что никакой цензуры нет, даже слово это не произносилось. И в школе учили, что цензура только при царе была. А того, кто решался сказать: «В Советском Союзе есть цензура», сразу объявляли антисоветчиком и могли посадить в тюрьму.

Но если уж про это говорить, то подробно и основательно. И потому мы этот сложный разговор лучше пока вообще отложим.

…И тут снова заговорила вредная бабка, но совсем другим голосом. Будто кто-то вдруг дал ей пыльным мешком по башке – и до нее все сразу дошло.

Теперь она уже просила-молила Тома «отвезть» ее в город – к крестнице.

– Крестница-то моя сама уж штарая. Жива ли – не знаю. Годков пятнадцать уж писем-то нет.

А Часовой в это время на улице говорил по мобильному с Омском, вернее, не говорил, а кричал, поскольку только что узнал от Сани и Леши о побеге Харона.