Портрет поздней империи. Андрей Битов

Когда я впервые прочитал «Пушкинский дом», у меня было ощущение: так бы заплутавший Толстой описал судорожный мир Достоевского. Весь роман состоит из системы зеркальных, но неправильных, кривых отражений, повернутых в сторону автора. Если есть Пушкинский дом, значит, есть дом на Аптекарском острове, где живет главный герой романа — филолог Лева Одоевцев (но живет и сам Битов). И этот дом настоящий, само же повествование — о доме призрачном. Отражения служат выявлению антиномичных сущностей. Начиная с самой высокой — есть Бог или нет Бога. Есть отец или нет отца. Есть любовь или нет любви. Есть друг или нет друга. Подчинен человек истории или не подчинен… Вся эта система зеркал создает полупризрачную, с натуры не списанную, характерно петербургскую конструкцию, сумеречный пейзаж, в котором, по слову автора, нереальность — «условие жизни». А потому она и есть совершенная реальность, данная нам в свободном ощущении.

Сразу после «Пушкинского дома» написана повесть-эссе «Птицы, или Новые сведения о человеке» (1971). Она стала зачином самого крупного создания Битова дальнейших лет — «романа-странствия» «Оглашенные», где переименована в «Птицы, или Оглашение человека». Начинающаяся с рефлексии по поводу «неизбежности стиля», то есть соблазна одномерного существования, повесть написана о двоящейся сущности человеческого бытия. Мысль, наглядно закрепленная фабулой и образами этой вещи: «Мы живем на границе двух сред. Это принципиально. Мы не то и не другое. Только птицы и рыбы знают, что такое среда. Они об этом, конечно, не знают, а — принадлежат. Вряд ли и человек стал бы задумываться, если бы летал или плавал. Чтобы задуматься, необходимо противоречие…»

Противоречие чаще всего выступает у Битова в форме развернутого парадокса. В том числе и житейского, бытийственного. Так, не имея гуманитарного образования, Битов в 1973–1974 годах побывал аспирантом Института мировой литературы. Тема его диссертационной работы — проблема взаимоотношения автора и героя — имеет прямое отношение к магистральной, захватившей всю литературную жизнь писателя идее «единого текста», эквивалентного судьбе художника.

Один из первых рассказов Битова, открывающих эту тему («Автобус»), ее и постулирует: «Хорошо бы начать книгу, которую надо писать всю жизнь… То есть не надо, а можно писать всю жизнь: пиши себе и пиши. Ты кончишься, и она кончится».

Диссертация, разумеется, завершена не была… Общая интуиция Битова о человеке, «пишущем новое слово» и тем самым ухватившемся за «нить бессмертия», верификации, тем паче на советском ученом новоязе, не подлежала. Однако ж «напрасный опыт» у такого писателя как Битов, невозможен. Больше того — им писатель и жив, им и дорожит. Так случилось и с «диссертацией». Она трансформировалась в «Предположение жить» (1980–1984), в пушкинский сюжет, развивающийся у Битова все последующие годы — до последнего дня.

Уже в «Ахиллесе и Черепахе» (приложение к «Пушкинскому дому», 1971) Битов писал о проблеме «смерти персонажа» и «смерти автора», о литературе, «компенсирующей» нищету и развал жизни. О подспудно намеченной центральной коллизии всей философии Битова: проблеме независимости человека и одновременно — его сотворенности. Говоря еще более отвлеченным языком — о проблеме свободы и Бога.

Еще на заре советской юности Битов всей душой, «самостийно» догадался: чем ближе к «концу» — тем ближе к «началу». Как никакой другой современный ему писатель, Битов знал: на один вопрос всегда есть два ответа. Это положение движет вперед все его сюжеты. Их загадочность состоит в том, что вопросы в прозе Битова забываются, ответы же — остаются. Вся она — ответ на уничтоженные судьбой вопросы. На то, почему он не стал геологом, не стал поэтом, не стал спортсменом, авантюристом, альпинистом и т. д. Даже когда эти ответы сами имеют вопросительную форму, она перекрывается восклицательной интонацией. Поэтому Битов и заключает «Предположение жить» главкой «Поведение как текст» — о Пушкине, имевшем высшую честь «пробиться в словарь». «Пушкин, Гоголь, Чехов — это уже слова, — замечает Битов, — а не только имена».

В советском XX веке путь от имени к слову проходил сквозь таможню. В 1978 году «набоковский» «Ардис» печатает «Пушкинский дом», после чего имя Битова вычеркивается из планов отечественных издательств. В ответ он немедля предстает автором («Последний медведь», «Глухая улица», «Похороны доктора») и составителем (с Василием Аксеновым, Виктором Ерофеевым, Фазилем Искандером и Евгением Поповым) московского литературного альманаха «Метро́поль», бывшего, по словам Ерофеева, «попыткой борьбы с застоем в условиях застоя». В СССР альманах не напечатали, зато он — вслед роману — незамедлительно вышел в США на русском и тут же на английском и на французском.

На родине Битова отлучили от печатного станка до 1985 года. Что опять же «компенсировалось» изданиями в Европе и США. И тут «свезло».

Валерий Попов говорит, что это не судьба, а мощная стратегия. Если так, то кутузовского, чуткого к расположению звезд типа. С перманентной сдачей Москвы.